Петя с усмешкой взглянул на него, хотел было снова сплюнуть, но раздумал и пошел к своей машине.
— Решил теще дом подремонтировать? — кивнул я на грузовик.
— У тещи добрый дом, — ответил Аршинов. — Я на берегу Урицкого озера купил развалюху, ну и задумал к лету оборудовать. По сути дела все заново нужно строить. Участок хороший, со спуском к озеру. Такую дачку отгрохаю! Кстати, можно у тебя кое-какими материалами разжиться?
— Бери уж сразу железобетонный четырехквартнрный дом, — предложил я.
— Раскулачат! — подхватил мою шутку Аршинов и взглянул мне в глаза. — Ты ведь рыбак? Послушай, приезжай ко мне летом, а? Порыбачим, ушицу заварим… Знаешь, как там судак берет? А на перемет можно и угорька зацепить.
— Там видно будет, — сказал я, протягивая ему руку.
— Да, а чего ты ко мне не заглянешь? — сделал он удивленное лицо. — Посидели бы, поговорили… Соленые грибки остались, да и наливка найдется.
— Адреса не знаю, — сказал я.
— Я тебе брякну, — улыбнулся Аршинов и, переваливаясь, как утка, заспешил к ЗИЛу. Забравшись в кабину, он хлопнул дверцей и тут же снова приоткрыл: — Подскажи своему пареньку, чтобы не лез в бутылку… Дело шоферское, всякое бывает.
ЗИЛ дернулся, в кузове со скрипом заерзали толстые бревна. Подпрыгнув на месте, машина заглохла: шофер, по-видимому, со зла не ту скорость включил. Со второй попытки машина тронулась и быстро стала набирать скорость. Когда мы лихо развернулись на пустынном шоссе и поехали обратно, я обернулся и посмотрел в заднее стекло. Грузовик мчался посередине дороги, со стороны Аршинова приоткрылась металлическая дверца, и из кабины, тускло блеснув, вылетела пустая бутылка. Описав невысокую параболу, она исчезла в придорожных кустах.
Уже неделя, как вернулся из отпуска Архипов. Я бы не сказал, что он выглядел очень уж отдохнувшим, наверное, весь месяц в Москве и Ленинграде бегал с женой по театрам. Не забыть бы на той неделе сходить в наш театр, там идет пьеса Островского «Не в свои сани не садись». Маша Бутафорова в главной роли. Не приду — век не простит.
Валентин Спиридонович очень быстро разобрался в том, что происходит на заводе, а происходило вот что: экспериментальный цех подвели под крышу, большая часть необходимых форм была сварена, в Стансах уже заложили фундамент под несколько новых домов. Недели через две я собирался остановить одну поточную линию и начать переоборудование. Это и был во всей нашей затее самый ответственный момент. Сейчас еще можно было оставить все, как есть. Кругленькую сумму, которую я затратил на изготовление форм и приспособлений по чертежам Любомудрова, можно было с натяжкой списать за счет строительства экспериментального цеха, так же как и зарплату рабочим, снятым с основного производства. Правда, пришлось бы выдержать бой с главбухом, но, как говорится, дорога назад была отрезана. Да я и не думал об отступлении. А если когда и возникали сомнения, — а они, черт бы их побрал, каждый день появлялись, — я их гнал прочь! План мы пока выполняли, хотя это и дорого стоило начальникам цехов, у которых я забрал рабочих.
Но как только я остановлю поточную линию, бесперебойно гнавшую детали для стандартных домов, я сразу нарушу весь цикл производства. Придется остановить конвейер на неделю, не меньше. И то при самом напряженном темпе работы! Мы с Любомудровым подсчитали все до мелочей. Такая вынужденная остановка — а избежать ее было невозможно — сразу снизит производительность на двадцать — тридцать процентов, если не больше: после остановки конвейера мы начнем выпускать другую продукцию, которая ни в какой план не зачтется, пока министерство не даст свое согласие, а об этом мы пока не смели и мечтать. Завод не выполнит месячный план и наверняка провалит квартальный, а это ЧП, за последствия которого в первую очередь директор отвечает головой. А то, что мы самовольно начали выпуск новой продукции, — это никого не будет интересовать. Наоборот, такая «партизанщина» еще больше увеличит мою вину.
Моя главная задача была — успеть выпустить детали хотя бы для двух-трех десятков новых жилых домов, собрать из них поселок на берегу речушки в деревне Стансы, как раз напротив наших коробок. Раз в министерстве не верят словам и чертежам, пусть поверят собственным глазам. Конечно, разъяренные представители министерства могут и не приехать сюда, им достаточно голых фактов, но все-таки в глубине души я был убежден, что строительство поселка — это мой главный шанс на победу. Поэтому мы с Любомудровым уделяли огромное внимание строительству. Сами выбрали место в березовой роще, провели планировку. Ни одно дерево не будет срублено. Поселок в березовой роще… Я даже как-то в шутку сказал Ивану Семеновичу Васину, что если меня прогонят с завода (шутка ли это?), то я наймусь к нему прорабом строительства и поселюсь в одном из этих домов…
Архипов пришел ко мне на третий день после выхода на работу. Он заходил и раньше, но пока мы не заговаривали о новшествах, которые произошли в его отсутствие, а сейчас он пришел для серьезного разговора. Это было видно по его лицу. Пригладив пальцами светлые усики, он задумчиво посмотрел на меня. И в глазах у него помнилось какое-то странное выражение. Так смотрят на человека, которого либо впервые видят, либо… прощаются с ним.
— Вы все-таки пошли на это? — после продолжительной паузы сказал Валентин Спиридонович.
— Как видите, — ответил я, закурив.
— Вы отчаянный человек, Максим Константинович, — спокойно продолжал Архипов. — Решиться на такое… — Он внимательно посмотрел на меня и усмехнулся. — Вы, конечно, не случайно предложили мне пойти в отпуск?
Я промолчал.
— Вы могли бы этого и не делать. Мешать бы я вам не стал. Вы директор завода и вправе поступать как находите нужным.
— Как отдохнули? — спросил я и, не дождавшись ответа, встал с кресла и подошел к окну.
— Мы с женой вполне довольны отпуском.
— Наверное, все столичные премьеры сезона посмотрели?
— Да, в театрах мы бывали, — сдержанно ответил Валентин Спиридонович.
— В следующую субботу в нашем театре тоже премьера. Кажется, «Не в свои сани не садись». Чудесное название, не правда ли?
— У Островского все названия не в бровь, а в глаз, — невинно глядя на меня, заметил Архипов.
— В этом году, я слышал, они еще хотят поставить одну пьесу Островского «На всякого мудреца довольно простоты»? — посмеиваясь про себя, сказал я.
— Не слышал, — улыбнулся Архипов.
— Как Валерия Григорьевна себя чувствует? — поинтересовался я.
— Спасибо, хорошо…
Я вкратце рассказал Валентину Сппридоновичу обо всем, что мы тут сделали. Он ни разу не перебил меня, и вообще на его непроницаемом лице ничего не отразилось, будто мы продолжали беседовать о театре.
— Когда все это всплывет наружу, коллектив вас не поддержит, — вынес он свой приговор. — Люди привыкли получать премиальные, а вы их теперь надолго лишите этой манны. И не думаю, чтобы даже во имя хорошей идеи они согласились подтянуть пояса потуже, тем более что недовыполнение плана выпуска готовой продукции произойдет отнюдь не по их вине.
— А как вы относитесь к этому?
— Извините?
— Я говорю, как вы посмотрите на то, что я вас премии лишу?
— Речь не обо мне, — ответил Архипов.
— Теперь поздно что-либо изменить, — сказал я. — Как говорится — пан или пропал!
— Я вас предупреждал…
— Я помню, — перебил я его.
— Мне очень жаль, что…
— У вас еще будет время мне посочувствовать, — снова перебил я.
— Странно… — произнес Валентин Спиридонович.
— Вы что-то хотели сказать?
— Я никак не могу понять вас, Максим Константинович… Вы сознательно пошли на совершенно безнадежное дело. И вы сами это отлично понимаете. Вы, молодой, энергичный директор, в самом начале карьеры поставили все свое будущее на карту, которая, по моему мнению, окажется проигрышной. Ведь перед вами открывались такие перспективы: завод, управление, министерство! Вы знаете, как сейчас ценят у нас энергичных молодых руководителей. И вот вы, не проработав и полгода, сознательно все это перечеркнули… Когда вы мне неожиданно предложили пойти в отпуск, я понял, что вы решили идти ва-банк…
— Вы, по-видимому, заядлый преферансист? — спросил я.
— С чего вы взяли? — удивился Архипов.
— А я думал, вы в карты играете, — усмехнулся я.
— Вам неприятно все это слушать?
— Скучно, — признался я. — И мне искренне жаль, что вы не играете в карты.
— При чем тут карты? — В его голосе послышалось раздражение. Все-таки я его пронял!
— Я бы с удовольствием с вами сразился, — не мог остановиться я.
Когда Валентин Спиридонович поднялся, я отошел от окна и остановился перед ним. Наши глаза встретились.
