Был холодный, отменно зимний день. К ЗАГСу N-ского района подъехал свадебный кортеж – и разряженная нетерпеливая невеста с букетом в руках не стала ждать, пока Димочка откроет перед ней дверь окуклившейся и окольцованной «Волги», а самостоятельно вывалилась из теплого салона в сугроб. Взвизгивая, Таня поднялась и начала злобно стряхивать букетом снежинки с колен, пока закаменевший от ужаса Димочка двигался к ней медленно, словно в кошмарном сне.
– Ничего, – бодро сказала Татьяна, – вот когда я буду в следующий раз выходить замуж!..
И, не договорив, похромала к ЗАГСу, волоча за собой смущенных гостей и каменного Димочку с розой в петлице.
– Зачем она?.. – расстроился Пушкин, в ту пору нежный душой и чуткий к несправедливостям.
Сестра Юли, для которой он составил многоярусную, как торт, поздравительную инсценировку, не имела права вести себя так по-сволочному. Но и смеяться – подобно редким в этакую холодину прохожим – над невестой в сугробе он тоже не стал. Ему было всего лишь мучительно стыдно за происходящее.
В ЗАГСе, впрочем, все покатилось без скрипа – по наезженным за долгие годы рельсам. На служительнице было надето нечто вроде церемониальной мантии истошно сиреневого цвета, при виде которой Аркашона замутило, но он справился с собой. Он вообще выглядел в начале этой свадьбы достойно и привлекательно – как подобает милому юноше шестнадцати лет с поэтическими задатками и большим будущим.
А жених Димочка волновался – и даже уронил кольцо, которое надо было надеть Таньке на требовательно выставленный палец. Танька ахнула, кольцо своенравно покатилось под ноги гостям и, прокружившись на месте, остановилось прямо у ног Аркашона.
…Недавно режиссер Пушкин вспоминал эту историю – когда ехал на работу, а гаишник, пытавшийся остановить Аркашона, так неловко махнул палочкой, что она тоже укатилась – аккурат под колеса его «Тойоты короллы» (дочка Сашечка называет ее «Тойота корова»). Пушкину показалось, что он совершил – или, точнее, вот-вот совершит! – святотатство. Гаишник тоже смутился, полез под колеса, выловил палочку – состоящую, как судьба, из черных и белых полос – и махнул рукой, обиженно глядя куда-то вверх.
Тогда, в ЗАГСе, Пушкин тоже застыл и не знал, что делать. Поднять кольцо? Стоять столбом? Выбежать прочь из зала?
К счастью, рядом была Юля. Она отреагировала раньше и лучше его.
– Следующий, кричит заведующий! – Юля метко схватила колечко и, ткнув пунцового Пушкина в плечо, вернула потерю жениху.
Таня именно тогда впервые в жизни глянула на Юлькиного ухажера с интересом, который, впрочем, тут же растаял – сиреневая служительница объявила Димочку мужем, а ее, Татьяну, как следствие, женой.
Что было потом, в памяти Аркашона сохранилось плохо – так же плохо сохраняются у ленивых хозяек консервы.
Понемножку выпивать гости и новобрачные начали в ЗАГСе. Шампанское пузырилось, как слюна на младенческих губах, водка текла солидно и жирно, будто долгожданный дождь.
Глядя, как лихо Юля опрокинула бокал с шампанским, Аркашон принял из рук неопознанного краснолицего гостя (которым запросто мог оказаться приблудный бес) граненую стопочку с невинно-прозрачным напитком.
Водка лилась в горло Пушкина легко, будто делала это целую жизнь. Ему стало жарко и хорошо, словно после бани.
В машине, когда ехали в ресторан, наш Аркашон бойко цитировал Пушкина:
– «Что дружба? – таинственно спрашивал Аркадий у захмелевших девушек, прикрывающих капроновые коленки красными от холода руками. И сам тут же объяснял: – Легкий пыл похмелья, обиды вольный разговор, обмен тщеславия, безделья иль покровительства позор…»
– Ни фига себе шпарит, – уважила
цитателя одна из девушек – Таниных соратниц по торговому делу. – Я бы так не смогла!
…Эти торговые девушки всегда и все измеряют лишь собственными возможностями и, консультируя в магазинах, говорят: « Мне это очень нравится». «При чем здесь вы?» – всегда хотел спросить Пушкин, но, разумеется, никогда не спрашивал…
Потом молодые позвали гостей в ресторан, спиртного заказали на тысячу (рублей, а не гостей), и подвыпившая румяная бабулька Дуровых произносила длинные тосты, выстраданные за целую жизнь. Димочкина мама сидела, сжав губы, иногда выдавая улыбку мученицы, что же касается школьника Аркашона, то он был по-настоящему – впервые в жизни – пьян, интимно шутил с торговками и не замечал, как мрачнеет прекрасная Юлия.
Александр Сергеевич не подвел Аркашона – мальчик вливал в себя вино и тут же вспоминал изобильные цитаты, которые отчаянно смешили девушек. Даже сам Аркадий, предатель, спьяну увидел в любимых стихах новую, смешную начинку.
Юля нервно заглядывала в блокнот, где у них с Пушкиным были расписаны все фазы стихотворного поздравления, оказавшегося ныне на грани срыва, – очередь приветствовать молодых неслась неотвратимо, как цунами.
– И вот, дорогие мои тварищи, — так живописно выговаривал тамада слово «товарищи», – поздравить молодоженов хочет младшая сестра нашей Танечки прекрасная наша Юлечка! Помогать Юлечке будет поэт и одноклассник Аркадий Степанович Пушкин.
Тварищи (как подходит им это обращение! – восхитился словесно чуткий Аркашон) послушно стихли. Замаслившийся от девичьих улыбок Пушкин с трудом поднялся с места и едва не упал прямиком на Юлю – она отреагировала четко, как в теннисе, и удержала пьяного цитателя от падения. Мама Дуровых вопросительно подняла красиво ощипанную бровь и ткнула локотком в папин бок. В смысле не спи, Дуров, может возникнуть проблема (папа Дуровых был большой начальник ныне преставившегося производственного объединения и умел решать проблемы на ходу, жонглируя ими, как в цирке булавами). Папа очнулся от приятной алкогольной дремы, в которую легко погружались в советские времена все мало-мальские начальники, и вперил грозный взгляд в пьяного юнца.
– Аркаша, соберись, – гневно шипела Юля, но Аркашону было попросту не из чего себя собирать: детали разбрелись по разным углам, и от бывшего некогда цельным Пушкина сохранилась только широкая улыбка.
Аркадий стоял, качаясь над столом, радостно смотрел в глаза гостей – соболезнующие, осуждающие, пустые, черно-серо-зелено-голубые – и смаковал гениально-пьяные мысли: вот интересно, почему глаза не бывают розовыми или желтыми? Отчего так скудна палитра небесного офтальмолога? И почему именно сейчас, пьяному, ему открылась удивительная возможность читать душу человека через его глаза? Эти глаза виделись пьяному Аркашону чем-то вроде выпуклых букв в книжках для слепых детей.
Ожидание затянулось преизрядно, тамада поглядывал на часы, Дуровы шушукались, а Юля страдала: ей очень хотелось прозвучать на свадьбе, и вот, пожалуйста, прозвучала! Первая реплика была Пушкина, в одиночестве все это поздравление ей было не вытянуть. Поэтому когда Аркаша наконец открыл рот, Юля обрадовалась.
– Лев Толстой, – сообщил Пушкин многоочитой аудитории – был глубоко прав. «Глаза – это зеркало души». А водка – ее топливо!
Юля ахнула и выскочила вон – как секунду назад выскочила последняя трезвая мысль из головы Аркадия. Столы на всем своем протяжении осуждающе загудели, но Аркаша был готов продолжить тему. Он лихо шагнул к сцене, взлетел на нее, запутавшись ногой в проводах и с трудом избежав падения, кивнул музыкантам – сейчас спою!
Музыканты испуганно заиграли нечто ожесточенно-свадебное, но Пушкин замотал головой так гневно, словно ему предложили продать родину за бесценок.
– «Наутилус Помпилиус», – веско объявил он в микрофон. – «Все, кто нес».
Голос Пушкина, понесшийся вслед за этим упреждением из динамиков, восхитил и напугал самого певца – впоследствии, испытав на себе радости медицинского наркоза, Пушкин нашел несомненное сходство с тем бесславным выступлением.
– «Я так торопился успеть к восходу, но я не донес, я все выпил до дна…» – выводил Пушкин под робкий клавишный перебор, пока тварищи хмуро смотрели из-за столов, пока несчастная – навеки опозоренная! – Юля рыдала в туалете под равнодушное журчание унитазов.
Жених – то есть, разумеется, уже никакой не жених, а законный супруг Димочка, сообразил наконец, что праздник развивается не туда, куда нужно, – и споро, в два шага, покрыл расстояние до сцены.
Пушкин сопротивления не выказал, правда, с микрофоном он расстаться не мог – и, будучи уносимым со сцены, поспешно допевал без всякой громкости заветные строки:
– «Ведь все, что нес, я не донес, значит, я ничего не принес…»
– Принес, принес, – утешал добрый Димочка, а Пушкин, сладко улыбаясь и по-детски пуская пузыри, хотел уснуть и одновременно с этим освободить желудок.
Едва Димочка успел вывести Аркашона из зала, как Пушкин, сложившись пополам, будто перочинный нож, облевал собственные ботинки и краешек парадной брючины жениха. То есть, конечно, не жениха, а мужа – согласитесь, к перемене статуса сразу и не привыкнешь.
