«Театр юного зрителя» дает много восторженных, непосредственно свежих впечатлений о сказочном мире. Об этом театре много говорят в «Передвижном».
Обмен мнений студийцев раздается щебетанием во время обеда.
Основатель этого театра — Брянский, артист театра Гайдебурова и Скарской. Павел Павлович Гайдебуров не все принимает в этом театре, много театрального в нем, нужно побольше интимности. Я сказал ему:
«Нужно, Павел Павлович, чтобы дети сами создавали сцену».
«У нас, — сказал он, — несколько раз предпринимались такие детские постановки. Артист сходил со сцены к детям и вместе с детьми играл».
«Студия Шимановского» при Политпросвете, руководит ею Шимановский. Сцены нет. Просто зрители, и на возвышении игра артистов. Декорация условная. Артисты — все молодежь. Живые радостные лица, создаются импровизации. Сами артисты драматурги.
8. Мих<аил> Алекс<еевич> Кузьмин[2]
Оживленный человек, с большой головой, где только прядка волос, полуседая, на голом черепе. Большие глаза с поволокой и мягкое, изящное затягивание папироской.
В нем много женственного, изящного и простого детского. Он любит пить чай, всегда покупает массу сладостей.
«Многому научила нас революция, — говорит он, — привыкли к суровой жизни, углубились как-то…»
Кузьмин говорит о Блоке:
«А. А. был уж очень серьезный человек, он все воспринимал трагически — нельзя же так».
9. Юркун
Вместе с Кузьминым в одной комнате живет Юркун, автор романа «Шведские перчатки» и др. Молодой человек с бледным лицом Оскара Уайльда.
«Вы, пожалуйста, — говорит он мне, — не считайте меня писателем, пожалуйста. Я не писатель, просто рассказываю о жизни». Сейчас он работает над большим романом, работает среди чая, разговора. Попишет немного, потом говорит, пьет чай. Очень интересно, работа на виду.
10. Ган
Колючий старик. Много в нем насмешки, ненависти к людям. Говорил мне: «Пишите фельетоны о провинции — сейчас фельетоны нужны — быт. Вы там Пильнякам подражаете, все Пильняки, а что Пильняк — косматый писатель — да-с».
…Пришел в «Вольфилу», говорить с Ивановым-Разумником.
«Хочу почитать у вас об измерении чертей».
«Как?»
«О реализации первобытной религии, об измерении чертей».
После его ухода мы долго смеялись.
11. Замятин Евгений
Высокий, лицо огурцом, розовое. Что-то деревенское настежено на нем.
Руки длинные, большие, красные, обросшие волосами, жилистые. Заведует издательством «Иностранной литературы». У него почти каждый день собираются «Серапионовы братья», Ахматова и др. Много у него времени проводят в своей работе над литературной формой серапионовцы, особенно Николай Никитин.
12. Анна Ахматова
Прежде всего бросается в глаза — это женское на виду: женское любопытство, потом утомление до страдания.
«Какой ваш любимый поэт?»
«Вяч. Иванов!»
«Ах, как мы сходимся! Мой любимый поэт тоже В. Иванов».
«Где он теперь?»
«В Баку, он там уже год, учительствует».
«А как вы представляли меня?»
Она полулежит на кушетке. Я вижу — тень утомления целует ее лицо с челкой, глаза расплываются жуткой чернотой, уста кривятся пьяностью…
13. Чайные
Я хожу по чайным. Русский человек всегда познается в чайных. Чайные — это живая газета — там складывается новый быт.
Там разгорается душа, плачет о человеке.
«Хожу и записываю, как встречаться с моим человеком, что сделал человек».
Плеснулось Достоевским.
Что положительного вынес я из впечатлений о Петербурге?
Интерес среди писателей к провинциальной жизни.
Искание новых форм в театре.
Театр даст великие творческие возможности.
Короткие, словно «вспышки магния» фотографа-любителя, и (как, вероятно, заметит внимательный читатель, знаток литературного Петрограда начала 20-х годов) весьма курьезные мемориальные портреты и заметки некоего Н. Нилли на самом деле представляют немалый интерес:
во-первых, как своеобразный документ эпохи;
во-вторых, тем, какие причудливые формы подчас принимает так называемая аберрация памяти;
и далее:
по стилю, я бы сказал — «розановскому», этих «впечатлений»;
по буквально нарочитой путанице в именах писателей и в названиях их произведений, которые в ту литературную пору были на виду и на слуху не только на тогдашнем петроградском литературном и театральном Олимпе;
по причудливой, подчас иронической и тонкой словесной подаче их внешнего вида («тихая рука» Арона Штейнберга[3]; «очкавятся глаза» и «рот жабы» Никитина[4]; «волосатые руки» и «лицо огурцом» Евгения Замятина; «блинное» лицо бормочущего «танку» Всеволода Иванова; «ворчливое в губах» лицо Григорьева; «птичье щебетание студийцев» Шимановского за обедом и фамильярно выполненный словесный портрет Ахматовой;
наконец, по раритетному печатному источнику (ибо вышел в свет лишь один-единственный номер симбирского журнала «Синбир» (1923), учрежденного Симбирским губисполкомом).
Это не говоря уже о судьбе самого автора — Николая Николаевича Ильина (петроградско-симбирского провинциального поэта, философа и доморощенного театрала-любителя, выбравшего себе незатейливый псевдоним «Н. Нилли», за которым, если прочесть это слово справа налево, легко угадывается его настоящая фамилия). Он публично и дерзко спорил с Дмитрием Философовым, доверительно знавался с Ивановым-Разумником и Ароном Штейнбергом, его принимал на Офицерской Александр Блок, о нем писал сам В. В. Розанов в 1914 году в своей книге «Среди художников»: «Вдруг он мне сделался необыкновенно мил. Сам разносит свою газету! Хромой!! Сам ее всю „пишет“…»
Отметим сразу же некоторые образцы этой самой нарочитой аберрации памяти автора и допущенные им курьезные вольности:
Анна Ахматова сильно слукавила, если действительно сказала гостю, что Вячеслав Иванов ее любимый поэт;
«Серапионовы братья» собирались не у некоего «Саломирского», а в известном «обезьяннике», то есть в угловой комнате на третьем этаже по черной лестнице — на задворках Дома Искусств (Мойка, 59); «в трюме» так называемого «Сумасшедшего корабля» (см. известный роман О. Д. Форш), то бишь легендарного «Елисеевского» дома, у Михаила Леонидовича Слонимского и его молодой жены Иды Исаковны (урожденной Каган);
«Театр юного зрителя», основанный Брянским, — это «Ленинградский театр юных зрителей», основанный в 1921 году А. А. Брянцевым;
«настежно» одетый (деревенское словцо — благо он из близкой сердцу Н. Нилли провинции, из глухой Лебедяни родом) Евгений Иванович Замятин, в то время «синдик» и «штурман» серапионов, служил всего лишь редактором переводов английского отдела в знаменитом издательстве «Всемирная литература», (а не «Иностранная»), заведующим же издательством был Максим Горький;
героя первого романа Ильи Эренбурга звали Хулио Хуренито, а отнюдь не Хоти Хоути;
«председатель „Вольфилы“[5] Пинус» — это один из ее членов-организаторов Д. М. Пинес, а одним из председателей ее был избран Андрей Белый;
среди выдвинувшихся «яркой талантливостью» серапионов странным образом не помянуты ни Лев Лунц, ни Михаил Зощенко, ни Вениамин Каверин и Михаил Слонимский, ни поэт Николай Тихонов; не может быть, чтобы никто из собеседников-знакомцев Н. Нилли в ту пору — ни Федин, ни Никитин, ни Всеволод Иванов — не назвали их имена в первую голову;
не было в окружении «Вольфилы» никакого такого «колючего» старика по фамилии «Ган», правда, в журналистской братии Петрограда мелькала в это время парочка мелких публицистов «Ганов» — это А. Гутман и Б. Гриннбаум, — подписывающих свои труды этим именем (см. 4-й том «Словаря псевдонимов» И. Масанова), однако на самом деле этим «странным» посетителем «Вольфилы» был не кто иной, как серьезнейший и известнейший в Петрограде ученый муж, профессор-антрополог Владимир Тан-Богораз (подсказано В. Г. Белоусом[6]), вполне возможно, не любивший «косматого» Бориса Пильняка и предложивший «Вольфиле» антропологический доклад на тему «об измерении чертей…». (Ради курьеза — в стиле Н. Нилли — добавим, что в те годы в Петрограде жили и служили науке, музыке и врачеванию еще двое Ганов и один Гун: ученый-химик и преподаватель, профессор Николай Дмитриевич Ган, известный царскосельский фотограф и музыкант Константин Ган, написавший несколько камерных произведений на стихи Ахматовой, и известнейший в Петрограде детский врач-ортопед Боткинской больницы, но по фамилии Гун, Николай Федорович, год рождения — 1857-й, одна из работ которого по детской медицине так и называлась: «Об измерении горбов!»);
наконец, вызывает некоторые сомнения, что Михаил Кузмин (да еще с ошибочным мягким знаком посредине фамилии) даже и в частной беседе (за морковным чаем с бисквитами из ржаной муки и сахарина) столь странно и холодно отозвался о трагически умершем Блоке!
