— Хм, нет, это был пилатес.
— Красивое слово, как «либидо», очень женское. Почему вы выбрали пилатес?
— Потому что этот вид тренировок мне подходит.
— Вам нравится, как звучит это слово? Вы же выбрали именно пилатес, потому что, произнося это слово, язык медленно двигается, ударяясь по нёбу, это очень сексуальное слово?
— Затрудняюсь ответить на этот вопрос, я больше думала о фигуре.
— Вы подняли только что руку к лицу, это жест лжеца.
— Нет, я хотела поправить повязку, мне жарко.
— Скажите мне одно слово, — он неожиданно схватил ее за предплечье. Рука была большая, сильная, мягкая, — быстро, сейчас же, что ассоциируется со словом «пилатес»?
— Белое… — Людмила морщилась, опуская голову, — подушечки пальцев другой руки коснулись ее подбородка, она ощутила, как неожиданно где-то внизу, внутри, приятно потеплело.
— Не прячьтесь, ну же, белое, округлое, обтекаемое?
— Да. Женское.
— Биде?
— Да, биде. Но не это, более… женские выделения!
— Смазка, вырабатываемая бартолиновыми железами в период возбуждения?
Рука, скользнув по скуле, исчезла.
Людмила порывисто вздохнула, содрогнувшись.
— То есть, думая сейчас о пилатесе, вы думали на самом деле не о пропущенной тренировке. Вы понимаете?
— Я не думала о сексе. — Она села ровнее и усмехнулась.
— А кто сказал хоть что-то о сексе? Вы думали о себе. О женщине внутри себя. Вы часто чувствуете себя женщиной?
Людмила с раздражением подумала об обладательнице манерного голоса.
— Я не понимаю вопроса.
— Тогда у вас будет время подумать, спасибо, Morganna.
Видимо, открыли окно, потому что в лицо ударил свежий холодный ветер, зашумела улица. Кто-то взял ее за руку, вывел в коридор. Щелкнул замок на двери.
— Можно снять это?
— Да, конечно, — ответила девушка.
Людмила осмотрелась, провела рукой по лбу, почувствовала, что очень устала и что не хочет ни с кем говорить. Быстро оделась, но в дверях обернулась и все-таки спросила:
— Откуда у вас домашний телефон моей матери?
Девушка совершенно искренне развела руками и пожала плечами:
— Я без понятия, это все организаторы…
— А как зовут… того организатора? — Людмила кивнула в конец коридора.
— Он потом сам представится, если… если нужно будет. — Ага, — Людмила махнула рукой и, не прощаясь, стала быстро спускаться по лестнице, прислушиваясь и раздражаясь от вкрадчивого, чуть влажного эха собственных шагов. — Ну что ж…
— Сідай, п’ять, — сказал Вадик, когда хлопнула входная дверь и в коридоре послышались Ольгины уверенные неторопливые шаги на каблуках.
С Ольгой у них была давняя и очень нежная дружба. В этой шикарной бывшей коммуналке, где имелось шесть комнат и два санузла, Ольга держала бордель, и Вадик выдумал эту всю лабуду с тренингом за пять минут, когда они случайно столкнулись в ночной «Арене». За «большое спасибо» и пару изысканных подарков он заручился Ольгиной поддержкой во всех деликатных «психотерапевтических» начинаниях.
— На меня прямо озарение какое-то нашло, — сказал Слава, тяжело опускаясь в кресло, казалось, до сих пор пропитанное теплом Людмилиного тела, — а вообще, я ее боюсь.
— Она ведет себя как мужчина, смотрит как мужчина, но где-то в глубине души это очень сильно ее достает. Не знаю, что вы задумали, но она только думает, что у нее все хорошо и под контролем.
Ольга, которая выглядела как второкурсница из приличной семьи, на самом деле была умной, побитой жизнью бабой двадцати девяти лет, просто благодаря удачной конституции, спокойной жизни и полноценному сну, а также из-за отсутствия злых, нехороших мыслей вполне могла сойти за юную фею с удивленными серыми глазами, русыми русалочьими волосами, тонкими, нежными и непослушными, с мягким овалом лица и розовыми капризными губками. У Ольгиного борделя на Рогнединской были влиятельные покровители на самом верху, и жилось ей последние годы спокойно и привольно. Сама Ольга продавалась все реже и не менее чем за 800 долларов в час. Сфера ее интересов ограничивалась здоровым питанием, облегченной йогой (yoga light), классической французской поэзией и немного, по выходным — верховой ездой. У нее была своя лошадь, белая кобыла Сафо, и Вадик догадывался, что этот интерес — дань Ольгиному будущему, которое строится вокруг неженатого отпрыска европейской аристократии, для которого она вполне может сойти за загадочную русскую принцессу. Иногда Вадику казалось, что он мог бы по-настоящему полюбить такую женщину, как она, даже несмотря на все ее непростое прошлое.
В силу профессионального опыта Ольга относилась ко всяким странным вещам со сдержанным одобрением и теплым, глубоким пониманием.
Той зимой Вадик полюбил ездить в Лесной массив к Любе. Он называл ее Любушка, и они вместе гуляли с коляской, когда было время. С ней было очень просто и душевно, потому что Любушкина женственность обреталась в таком необычном для нынешнего времени месте — выше поясницы примерно на две ладони, слева. Любушка не воспринимала его как мужчину (примерно с той же степенью наивности, с какой не воспринимали и все остальные четыреста с лишним женщин из запутанной, яркой, как карнавальная ночь, хронологии его мужской жизни) и не особо верила в его мужской интерес к собственной персоне. Он был для нее чем-то вроде Доббина из «Ярмарки тщеславия» (или любым из смиренно-влюбленных персонажей в мире романов Джейн Остин или сестер Бронте, где обитала и сама Любушка со своим грустным рыцарем Павлом), чьим обществом она иногда тешилась и, как настоящая буржуазная эгоисточка, могла поощрять мелкими поручениями, которые он выполнял самоотверженно и радостно, без задней мысли о компенсации. Еще чем-то Любушка напоминала ему свою собственную мать, а это был тревожный знак, на который Вадик старался не обращать внимания. По крайней мере, он уж точно не собирался причинять Любушке боль.
Пару раз они заходили в детскую поликлинику. Перед окошком регистратуры стояла толпа мамаш в очереди за медицинскими карточками. Одна была вся в белом — белые сапожки, белые атласные брюки типа капри (Вадик уже успел определить, что мамы из массивов очень любят эти отвратительные, укорачивающие ноги и полнящие бедра нелепые штаны, которые носят с невысокими сапожками породы полукопыта), в белой куртке с белым мехом. Коляска тоже была большей частью белой — такой, что остальные мамы косились с неодобрительным любопытством. И мобильный телефон у нее был белый с перламутровыми висюльками.
— Светлана Жук! Жук Светлана, говорю я вам! — кричала она в трубку хрипловатым уставшим голосом. — Это я Светлана Жук, что вы мне там напутали!
Когда подошла ее очередь к окошку, она, пробурчав что-то, сказала:
— Двадцать восьмой участок, две тысячи пятый год рождения, Господи, доця, ну что ж ты так крутишься, щас же выпадешь, пидгайная Софья.
— Люб, — Вадик пихнул ее локтем. — А чего ты дочку не назвала Соней?
Она непомнимающе улыбнулась.
— У всех повально дочки Софьи, куда ни глянь, у меня трое друзей дочек так назвали… ведь что-то двигало всеми этими людьми.
— Не знаю… Павел сказал, что Алина — это хорошее имя. Ксения и Алина, но Ксению в наше время все будут обязательно звать Оксаной или Ксюшей, а ведь это именно Ксения…
Светлана Жук назвала дочку Соней, потому что хотела какое-то редкое, красивое и не иностранное имя. И была в шоке, когда выяснилось, что так зовут чуть ли не каждую пятую девочку во дворе. Но Светлана была человеком, привыкшим к шокам, закаленным ими. Шоки шли в ее жизни один за другим, точно ровные ряды закованных в латы воинов со старославянской гравюры. Возможно, туманная, пряная юность была насыщена шоками для самой Светланы в меньшей степени, чем этап зрелости и материнства, но, некоторые нюансы юности вполне могли послужить здоровым шоком для остальных людей, окружающих Светлану.
Замуж ее отдавали большой, родной, больной и с разбитыми судьбами женской компанией, в которой она росла любимым всеми полковым ребенком. Мама, в прошлом красавица-машинистка из приемной какого-то важного чина, пережила за свою яркую и грустную жизнь каскад разрушительных сердечных драм, с неудавшимися уводами из таких семей, где у ребенка ДЦП, у жены — рак, и так далее. Света появилась в результате законного (как ни странно) брака с одним пустившимся в коммерцию геологом. Его присутствие в их жизни было каким-то невнятным. Он в основном торчал где-то на Севере. Приезжал раз в год на пару дней, привозил невиданные китайские яркие игрушки, сладости в хрустящих обертках (их Света собирала потом, храня в толстой книжке), курил на балконе в мамином халате, а потом рано утром, ночью еще почти, уезжал. Специально, чтобы никто не видел. Потом он исчез, на него даже в суд подавали, на алименты, — ну а что толку-то? Еще с ним нельзя было развестись, и покойный дядя Миша не мог потому жениться на матери. Вообще, мужчины у них в семье не приживались. Либо сбегали на Север, либо жили на два дома, не в состоянии окончательно перебраться в просторную, удобную, хорошую трехкомнатную квартиру в «чешском» доме в Лесном массиве (служба в приемной и разбитое сердце имели свои плюсы), либо, таки перебравшись, — умирали. Так, у них, кроме дяди Миши, умер еще нормальный, ну, может, слегка пьющий Игорек Фомкин. Глупо как-то умер — сгорел за два месяца, но мучились все ужасно. Едва в доме окончательно развеялся тяжелый запах лежачего больного, на горизонте появился Коленька Зипкун. Он был примерно маминых лет, кругленький, лысеющий, с определенными проблемами ниже пояса, зато жил в частном доме в Киево-Святошинском районе (что уже тогда было настоящим кладом стоимостью в пару миллионов, как говорила мама), ездил на белой «Волге», которую подолгу, со вкусом, ремонтировал в гараже, устроенном возле дома. Светина мама даже была готова сама перебраться к нему, но к тому времени сильно заболела бабушка, и оставлять ее на девятнадцатилетнюю внучку без царя в голове было страшновато. Но никому, конечно, и в голову не могло прийти обвинить Свету, что она не попыталась помешать судьбе, предотвратив переселение Зипкуна к ним, и тем самым спасти ему жизнь. Возможно, Светкиной маме и самой было как-то не в радость тащиться на противоположный конец города, когда вся родня, все подружки — тут, в Лесном. И Коля стал все чаще оставаться у них, на перетянутой после Игорька роковой тахте в гостиной, которую называли «зал», с ковром на стене. Умер он хоть и не у них дома, а в больнице, но от совершенно нелепого осложнения в мозгу, возникшего как следствие перенесенного (у них, в Лесном) гриппа.
