Я долго смотрю на этот рококошный пример бесконечно дурного вкуса, потом оборачиваюсь, чтобы окинуть взглядом храм, как святой пастырь окидывает взглядом свое стадо после того, как стихло молитвенное мычание.
Американец поднялся и теперь отряхивает брюки. Какой-то его приятель отчаянно и беззвучно машет ему руками от входа, но он, похоже, не замечает. Женщина, закутанная в шаль, идет к дверям. Шаги ее нетверды. В боковом нефе стоит молодая пара, раз за разом зажигая электрические свечи над выставочной витриной — для этого нужно просунуть в щель монетку. Такое впечатление, что они забавляются с игровым автоматом. Монеты с громким стуком падают в ящик под витриной.
В стенах собора нет дверных проемов. Я прохожу за алтарь, в ризницу. Это пыльная комнатка, набитая висящими на вешалках церковными облачениями, здесь же — несколько больших старинных сундуков с современными, очень надежными замками, полки с книгами и письменный стол, заваленный бумагами, — на краю стоит и воняет чашка остывшего кофе. Я заглядываю за ряды облачений. Там нет никаких потайных дверей. Последнее, что осталось выяснить, — нет ли доступа на крышу из стены за гробницей святого.
Я как раз собираюсь выйти из ризницы и направиться к пышной гробнице — и тут вижу его. Выходца из тени.
Он стоит в самой середине главного нефа, будто бы только что поднялся с пола. Смотрит почти что в мою сторону. Я отпрыгиваю назад, в относительно надежное укрытие — за дверь ризницы, — и выглядываю оттуда. Похоже, он меня не заметил. Он поворачивается, медленно пересекает зал и останавливается перед гробницей. Каннелированные колонны и черный мрамор с золотыми блестками возвышаются прямо над ним, и меня вдруг посещает фантастическая мысль: а если прямо сейчас случится землетрясение, его погребет под собой эта нелепая гротескная громада.
Из-за гробницы появляется падре Бенедетто. В руках у него щетка и совок. Выходец из тени манит его пальцем, они сближаются.
Я жадно слежу за ними, напрягаю слух, пытаясь уловить хотя бы обрывки разговора, но они говорят тихо, и звук теряется в огромном пространстве собора.
Падре Бенедетто не кладет ни совок, ни щетку. Выходец из тени не указывает на гробницу, на алтарь, на своды. Мне становится ясно, что говорят они не про художественные и архитектурные достоинства здания.
Через несколько минут выходец из тени пожимает священнику руку и быстро идет к выходу. Падре Бенедетто направляется к витрине с электрическими свечами, опускает на пол совок и щетку, запускает руку под сутану и шарит там, ища ключи.
— Добрый день, друг мой, — окликаю я, когда он склоняется над автоматом.
Он ошарашен. Чтобы два человека заговорили с ним один за другим, без паузы, — такое в храме случается редко. Он быстро распрямляется. Лицо его бледно.
— Вы! — восклицает он. — Вы здесь. Идемте со мной.
Забыв про совок и щетку, заперев ящик с деньгами, он подталкивает меня к алтарю, а потом в ризницу.
— Тут был человек, спрашивал про вас.
— Правда? — Я изображаю удивление. — Когда?
— Ну… — он оглядывается на дверь, будто ждет, что незнакомец появится снова, — минуты две назад. Не больше.
— И что он спрашивал?
— Где вы живете. Сказал, что он ваш друг, из Лондона.
— И вы ему сказали где?
Священник смотрит на меня слегка презрительно.
— Разумеется, я ему не сказал. Я же о нем ничего не знаю. А вдруг он из полиции? И уж точно он вам не друг.
— Почему вы так думаете?
— Друг бы знал, где вы живете. Кроме того, друзья не ходят в гости с пистолетами.
Он бросает на меня проницательный взгляд. Я чувствую, как его взор проникает вглубь.
— Откуда вы знаете про пистолет?
— Если живешь в Италии и служишь Богу, на твоем пути попадаются всякие люди. Всякие мужчины, всякие женщины. Я когда-то работал в Неаполе…
Он корчит рожу, давая понять: любой, кто пожил в Неаполе, пусть и недолго, сумеет разобраться, что там выпирает у подмышки — толстый бумажник или кобура.
Итак, выходец из тени вооружен. Тогда вся ситуация предстает в новом свете. Это не обычная слежка, человек, который носит оружие, знает, как им пользоваться.
— И что вы ему сказали?
— Сказал, что видел вас несколько раз, но лично при этом не знаю. Что никогда не бывал у вас дома. Он спросил, где ваш дом, а не каков ваш адрес. Еще спросил, ходите ли вы в церковь. Я сказал, что случается. Но нечасто.
— Хорошо.
Да, я знаю, что в голосе моем звучит облегчение.
— А ведь все это правда, дорогой мой ловец бабочек, — продолжает падре Бенедетто. — Я не бывал у вас в гостях. Я не знаю, где именно вы живете, потому что не видел своими глазами. Могу только догадываться со слов синьоры Праски. Вы иногда заходите в церковь, пусть даже и просто чтобы посмотреть. И я вас не знаю.
Он грустно улыбается, и я дотрагиваюсь до его руки.
— Спасибо, — говорю я. — Вы настоящий друг.
— Я священник, — произносит он, как будто это не только все объясняет, но еще и всему противоречит.
— Скажите, — говорю я, подходя к дверям ризницы, — а есть ли какой-нибудь способ попасть на крышу собора?
— Нет, разве что путем Господним, — отвечает он загадочно. — Так что вам ничто не грозит.
С величайшей осторожностью я выхожу из собора. Туристов уже увезли, у уличных артистов передышка. Один лишь флейтист работает, текучие ноты плывут в раскаленном воздухе. Никто не обращает на него ни малейшего внимания. Я пересекаю пьяццу перед собором и на ходу бросаю монету в его жестянку. На удачу. Быстро спускаюсь по ступеням, у подножия лестницы оборачиваюсь. Никто меня не преследует.
Вернувшись к себе, я сажусь и спокойно размышляю. Выходец из тени не продвинулся ни на шаг. Никто, похоже, меня не выдал. Висконти не дал ему никаких нитей, а остальные теперь знают, что надо держать язык за зубами. Падре Бенедетто отказался сообщать ему что-либо и не счел, что тем самым замарал себя в глазах своего бога. До синьоры Праски выходец из тени пока явно не добрался — в противном случае он бы знал мой адрес. Остаются только Галеаццо и обе девушки.
С Галеаццо я поговорю, наплету ему про кредитора или еще чего в том же духе. Сойдет что угодно, а он человек надежный. Тут никаких сомнений. Насчет Клары — тоже. А вот за Диндину я бы не поручился, особенно после того, как ее оскорбили при всем честном народе.
Солнце катится вниз, за окнами сгущаются сумерки, накрывая долину своим темным подолом, и я размышляю, что пора, пожалуй, подумать об укрытии и о том, как я буду действовать, если кто-нибудь меня все-таки выдаст.
Дорога к замку — крепости, которая торчит над долиной, подобно серому измахренному петушиному гребню, — никуда не годится. От дождей на ней остались глубокие промоины, тут и там валяются камни размером с грейпфрут. Кустарник с обеих сторон сильно разросся, заузив просвет, так что приходится ехать, закрыв боковые окна. Кроме того, подъем достаточно крут — дорогу прокладывали под медлительные колесницы, влекомые лошадьми, а не под двигатели внутреннего сгорания. Фермеры сюда никогда не добираются — склоны гор вокруг замка усеяны булыжниками, травяной покров скуден. Кроме того, замок стоит на двухсотметровом утесе, и для скотины тут небезопасно. В такую даль забредают только историки и археологи, да еще изредка — альпинисты.
Дорога завершается грубой петлей — для разворота. Мне удалось довести сюда «ситроен» — пришлось двадцать минут ползти на первой передаче и преодолеть несколько поворотов, где колесам едва хватало места. Я выхожу и пытаюсь прислониться к капоту, но он так раскалился, что не дотронешься. На задней дверце появилась длинная царапина.
Я ставлю машину под деревом с густой кроной, беру с заднего сиденья рюкзак и запираю дверцы.
От петли начинается тропинка — она ведет сквозь цепкий, выветренный кустарник к каменному мосту через пересохший ров, где над купой желтых цветов сгрудились бабочки. Мне не до них. На сей раз я приехал не рисовать. Замковые ворота — шириной не больше чем на одну телегу — по-прежнему забраны железной решеткой. Цепи из сплава стали и титана и тяжелые навесные замки на своих местах — где и висели в прошлый мой приезд, — правда, один замок пытались взломать, но безуспешно. Крышка замочной скважины сворочена на сторону. Несколько новых, еще не покрытых ржавчиной полотнищ от ножовки валяются на земле, но цепи от них почти не пострадали. Железные прутья слегка раздвинуты в стороны.
Не любят они думать, эти современные интервенты, не хотят понять, что строители тринадцатого века были люди ушлые. Главные ворота — не единственный вход.
Я погремел цепями, словно тем самым позвонил у входа. «Иду», — объявил я обитающим внутри призракам.
У дальней оконечности замка, возле самой пропасти, ров обрывается возле каменной стены, сквозь которую проложен короткий узкий туннель. Никогда и не предполагалось, что ров будет заполнен водой, а если вода там и собиралась, ей позволяли стечь по гладкой стене утеса. Но от этого туннеля ответвляется другой, перпендикулярный, скрытый под неподъемным с виду валуном. Во время осады через него можно было незаметно выскользнуть наружу. Высотой он около двух метров, шириной в метр, со сводчатым потолком и полом, на котором выложены каменные ступени. Он поднимается вверх каскадом крутых извивов, на каждом повороте явственно видны массивные каменные петли, на которых когда-то висели защитные двери. Так что на территорию замка можно попасть без всяких ножовок и гидравлических домкратов, вооружившись разве что надежным фонариком.
