Шон вставляет крышку бензобака в ручку заправочного пистолета, так что бензин течет без его участия, — мне такое гениальное решение никогда не приходило в голову, — и подходит ко мне, хмыкнув в ответ на мою остроту.
— Гофман, — говорит он, — ты все еще тут?
— Боюсь, что так, — говорю я, покрепче сжимая пусковую кнопку на своем шланге.
— Я думал, ты сразу смотался, как только батя твой коньки отбросил.
— Возникли новые обстоятельства, которые удерживают меня в городе.
Шон кивает и облокачивается о мою машину. За последние семнадцать лет он нарастил слой жира и ненормальные шары мышц, эдакий медведь: кожа бугристая и шершавая, как будто он каждое утро скребет лицо металлической мочалкой. Когда-то его нос горделиво выступал вперед, теперь же он сломан и заканчивается огромной шишкой, испещренной сетью кровеносных сосудов. Тогда, в «Тайм-ауте», при тусклом освещении, я не заметил, как сильно он сдал, в этот момент из меня делали котлету, вот я и отвлекся, но теперь, при резком дневном свете, стало хорошо заметно, как его потрепала жизнь. Он достает пачку сигарет, щелкает зажигалкой и глубоко затягивается, театрально держа сигарету большим и указательным пальцами. Похоже, ни одной серии про клан Сопрано не пропустил. Некоторое время он ничего не говорит, и мы просто стоим под навесом, а вокруг льет как из ведра. Я смотрю себе под ноги, вглядываясь в пятна бензина, растекающиеся радужными амебообразными лужицами по забрызганной дождем мостовой. Мой отец умер, ни с того ни с сего приходит мне в голову, и в животе что-то екает, внезапно сжимается какая-то спавшая до этого мышца.
— Я тогда не сдержался, в баре, — говорит Шон, выпуская дым из ноздрей. — Не знал про твоего отца.
— Ясно.
— Я не извиняюсь, — говорит он, скрестив руки на груди. — Ты это заслужил. За все, что ты понаписал.
Он зажимает сигарету губами, роется в карманах плаща и в конце концов выуживает две смятые страницы, неаккуратно вырванные из «Буш-Фолс». Некоторое время он вглядывается в них, потом переворачивает другой стороной.
— Вот, — говорит он, после чего откашливается и монотонно зачитывает: — Мне казалось, что постоянно растущая жестокость «Шейна» в отношении Сэмми значительно превышала нормы дворового «посвящения» и обычной подростковой нетерпимости. Что-то внутри него восставало против явного проявления женственности у Сэмми, и только позднее я стал понимать, что «Шейн» видел в Сэмми воплощение тех самых сексуальных демонов, с которыми вел ежедневную внутреннюю борьбу. — На этом месте Шон умолкает и сурово смотрит на меня.
— Ты купил мою книгу, — говорю я. — Я тронут.
— Ты еще ни разу не тронут, — говорит, неприятно ухмыляясь. — Но скоро будешь, если не исчезнешь наконец.
— Ты мне угрожаешь?
— Только сейчас дошло?
— Шон, это художественное произведение. Роман, — пытаюсь возражать я. — Так и на обложке написано.
— Если под художественным произведением ты подразумеваешь вранье, то я не спорю, — говорит он, засовывая листки обратно в карман. — Можешь называть это романом, но что сделано, то сделано.
— Да что сделано-то?
— Ты назвал меня гомиком, — говорит он, швыряя окурок на землю. Несмотря на все мои надежды, разлитый бензин от него не загорается и Шона не охватывают языки пламени. Рукоятка шланга подпрыгивает у меня в руках, показывая, что бак полон, и я возвращаю ее на место.
— Из-за тебя каждый в этом городе стал меня подозревать, — говорит он, выпрямляясь и поворачиваясь ко мне лицом. — Ты запятнал мою репутацию.
— Повторяю, — говорю я, — это роман. Если ты каким-то образом связываешь себя с каким-то персонажем…
— Хорош трепаться, — прерывает меня Шон. — Не испытывай мое терпение.
— И что же ты собираешься делать? — говорю я с напускной усталостью. — Что, опять меня побьешь?
Он заканчивает заправлять машину, кладет рукоятку на место и небрежно завинчивает крышку бака.
— Убирайся из Буш-Фолс, Гофман, — говорит он. — Сегодня же. Я тебя пожалел из уважения к твоей семье. Помни, если бы не моя добрая воля, не помочиться тебе больше стоя. А ты разгуливаешь по городу, будто ты тут желанный гость, будто ты ничего и не писал, и этим оскорбляешь меня, оскорбляешь весь наш город, и я чувствую, что еще немного, и я не сдержусь.
— Спасибо, что предупредил, — говорю я, открывая машину. Он подходит и ногой захлопывает ее, и прямо под дверной ручкой появляется небольшая вмятина. Я мысленно вношу новую строку в перечень ущерба, причиненного мне со дня приезда в Буш-Фолс.
— Хорошая машина, — говорит Шон.
— Спасибо.
— Поджигал я машины и получше.
— Твоим родителям есть чем гордиться.
Лицо Шона приближается вплотную к моему:
— Сегодня, Гофман, слышишь? Я не шучу. Ты у меня сгоришь вместе со своей долбаной машиной.
Он глядит на меня, оскалившись, довольный моим окаменевшим выражением лица. Потом складывает из пальцев пистолет, направляет их мне в лоб и говорит:
— Бабах.
Совершая этот универсальный жест, люди обычно опускают большой палец, изображая выстрел, но Шон вжимает в ладонь именно средний палец, как будто спускает курок, и выглядит это гораздо внушительнее, потому что выдает настоящее владение оружием.
Он залезает в свой «лексус», и я дожидаюсь, чтобы он скрылся за стеной дождя, прежде чем садиться в машину. За рулем я тихо напеваю песенку про детектива Шафта, чтобы слегка прийти в себя. Сыщик частный, демон черный, от кого девчонки стонут? Шафт! Часы на моей обширной, отделанной кленом приборной панели показывают 12:05 — мне казалось, что уже гораздо позже. Вряд ли мне удастся ни во что не вляпаться, если до конца дня еще столько времени.
Уэйн сидит полностью одетый за письменным столом и разглядывает фотоальбом, когда я захожу его навестить.
— Привет, — говорю я, — отлично выглядишь.
Выглядит он паршиво, но я все равно произношу эту фразу. Так мы ведем себя с безнадежно больными. Устанавливаем новые стандарты и радостно кидаемся им следовать, как будто на неумолимое приближение смерти можно хоть как-то повлиять неискренними комплиментами и пустопорожним трепом.
Уэйн улыбается и отодвигает альбом с усталым, но решительным видом:
— У меня такая теория: если одеться и чем-нибудь заняться, то вероятность умереть в этот день снижается.
— Разумно, — говорю. — Ну что, чем займемся?
Он встает и начинает натягивать свою баскетбольную куртку.
— Мы пойдем на кладбище, к могиле Сэмми.
Я некоторое время смотрю на него:
— Ты уверен?
— Это входит в список вещей, которые я хочу сделать перед смертью.
— Перестань так говорить, — отвечаю я, помогая ему натянуть куртку на почти исчезнувшие плечи.
— А на меня геройство нашло, — говорит он. — Так что терпи.
Дождь перестал, мы едем по городу на кладбище, и мощные солнечные лучи пробивают серую завесу туч.
— Смотри, — говорю я, указывая на солнечный луч, — в детстве я считал, что это бог выглядывает из-за облаков.
— Это не бог, — отвечает Уэйн. — Это поисковый отряд.
Я молча киваю. Я вообще стараюсь избегать разговоров на богословские темы, а уж с умирающим другом такое решение кажется особенно верным.
— Когда ты пропал после похорон, я решил, что с тебя довольно, — говорит Уэйн.
— Я все еще тут.
Я пересказываю ему все события, происшедшие с похорон отца.
— Ничего себе, — говорит он. — Да ты тут как белка в колесе.
— Было немного напряженно.
— Не могу представить себе, что ты трахнул миссис Хабер.
— Да я и сам не могу.
— Ну и как оно?
— Нереально.
— Не сомневаюсь, — кивает он. — А как же Карли?
— Что именно тебя интересует?
Уэйн смотрит на меня с ласковым недоумением:
— Надеюсь, ты понимаешь, что переспать ты должен был с Карли, а пообедать, наоборот, с миссис Хабер?
— Ну, можно было пойти и таким путем.
Уэйн улыбается:
— Мы не ищем легких путей.
— Уж такой я человек.
Он роется в моей коллекции дисков и достает «Рожденный бежать».
— В память о Сэмми, — говорит он, вставляя диск. Мы сидим молча, слушаем медленно нарастающие звуки «Грозового пути», и хриплый голос Спрингстина поет о том, как укрыться под одеялом, отдаваясь своей боли.
Уэйн дожидается в машине, пока я хожу за картой кладбища и узнаю у единственной сотрудницы расположение его могилы. Мы едем по лабиринту подъездных путей, пока наконец не оказываемся на основной территории, после чего выходим из машины. Уэйн захватил переносной плеер, бутылку вина и два бокала. Мы садимся на влажную траву у могилы Сэмми, и Уэйн разливает вино.
— За Сэмми, — говорит Уэйн, и мы отпиваем из бокалов. Он нажимает кнопку на плеере, и Спрингстин начинает петь «Закоулки».
