— Добрый вечер, мадам.
— Хм, мадам! Что это он себе позволяет, приятель твой, Пьеретта!
— Да, ладно, это он так острит…
Мы рассаживаемся в табачного цвета кресла, об общественном положении клиентов заведения и их обывательской привычке к преимущественному праву мужчин малейшего сомнения не оставляющие. Некие мсье о чём-то жестикулируют рядом с замечательной стойкой: настоящий цинк начала века, из Парижа, с перламутровой инкрустацией, слоновая кость и табак, «таких уж не делают нигде, она сама по себе целое состояние», — гордо комментирует Пьеретта. Прочие, группками релаксирующие клиенты мирно беседует во всех уголках зала, со знанием дела подсвеченного приглушенными лампами.
Пьеретта считает обязательным уточнить, что теперь всего лишь половина девятого и это, дескать, ещё не час пик.
Шадия, где там до неё той Шехеризаде, жгучая брюнетка с золотистыми глазами, в багряном кафтане, под которым угадывались умело подчёркнутые телеса, бёдрами, словно хваткими лианами вихляя, подходит ко мне, чмокает в щёку и усаживается рядом.
Пьеретта:
— Ну, вот тут… я и работаю, владение это моё, здесь я директриса.
— Круто! Снимаю шляпу…
— У меня на это лет двадцать ушло. Улавливаешь теперь, кто я?
— Да я, знаете ли… так, смутные догадки… одни лишь намёки… чем вы тут занимаетесь.
— Намёки, говоришь? Давай-ка, милый, без грязи.
— Так Вы здесь вроде подружки, что ли?
— Вот, именно, подружка!
И она чуть было не разразилась громоподобным смехом своим, но, ради репутации заведения, конечно же, сдержалась и лишь в полголоса, с трудом заглушая хрипы, призвав в свидетельницы Шадию, высказалась в мой адрес:
— Это лучшее из того, что я о себе слыхала. Ну, в самом деле, мне платили как уважаемой, как торговке утехами, цыпочке, машине для вязки, падшей звезде, самке, но подружке… это как раз про меня. Завтра же новые визитки заказываю: Пьера Сантини-Дюпре, подружка! Нет, это будет потрясно!
Очередь прыснуть со смеху дошла и до Шадии.
— Ну что ж, без шампанского тут не обойтись, да ни абы какого, а без розовой, холодненькой вдовушки Клико, её любушки.
Для меня в том не было и намёка на мерзости.
И остался я наедине с величавой Шадиёй.
Сохраняя собственную значимость, разглядываю потолок, тупо всматриваясь в завитки лепных розеток.
— Так вы…
Я живо перебиваю её:
— Практикуюсь в похоронных обрядах.
— Пьеретта говорила мне, что вы ещё… и деревья голубые рисуете, я их обожаю. Такие Арман Гийомен великолепно рисовал, и Ротлюф, и Кирхнер, немецкие экспрессионисты.
Я ошалело, во все глаза смотрю на Шадию.
— Вы что же, живопись любите?
— У меня диплом по истории искусств.
— А как же… здесь-то вы оказались?
Она не ответила, как бы в шутку, «случайно».
— Очарована Тулуз-Лотреком, как-то встретиться с ним хотелось, а где, как не в подобных домах, могу я его сыскать?
Вот те на, ещё и ясновидящая, думал я, потупив взгляд на сплетённые на своих же бедрах руках.
— Да, ладно, шучу. Я из Алжира сбежала, там, как вы знаете, женщине незачем много знать и, уж тем более, западное искусство, оно там считается вообще сатанинским.
— А всякое сатанинское есть… — присоединилась к нам приплывшая с фужерами и шампанским Пьеретта.
— Сатана! — отвечал я. — Пьеретта, вы несносны.
— Здесь, в Бельгии, — продолжала Шадия, — хоть я и кабила, родом из Джуджура, для всех останусь лишь иммигранткой из Магриба, как и прочие пригодной только для работы на кухне, да для танца живота. Два года удостоверения личности дожидаюсь, но власти отказывают мне в статусе политической беженки. А отсутствие разрешения на постоянное проживание сказывается в проблемах повседневного быта. Жильё снимаю и плачу за него намного больше, чем соседка по площадке, бельгийка, потому что не приходится мне терпеть неудобств присутствия у себя под боком африканки. А мне нужно ещё и проблему с работой решать. Вот я и собрала для себя воедино две задачи: мадам Дюпре по доброте своей взяла меня к себе как танцовщицу, но числюсь я у неё как кухарка — властей это больше устраивает. Так и забавляюсь, в ожидании лучшего. Вскоре, кстати, я для вас и станцую.
— Для меня?
— Смотри, он краснеет, что за прелесть, — заметила Пьеретта Шадии, и та удалилась.
— Она с нами не выпьет?
— Нет, она же мусульманка. И не бойся, здесь она только танцует, но последний танец, если захочешь, может оставить за тобой.
И тихо напела, из Далиды: «Оставь последний танец для меня…», подняв свой бокал.
Я ей подыграл:
— За вас!
— Счастливого дня рождения!
— Очень мило с вашей стороны вспомнить о том, но это будет завтра.
— Я знаю, но завтра день поминок, не правда ли забавно…
— Но вместе с тем и день рождения вашего сына.
— Да, да, я помню, но не будем об этом. Сегодня вечером — ты мой сын.
Собрав всё своё мужество в кулак, я бросился в атаку:
— А ведь вы уже несколько месяцев шпионите за мной.
— Месяцев… не совсем обычных.
— Не один ли чёрт?
— Сказано же: «любящий да последует за мной», я за тобой и иду, потому что люблю очень, не то всё бы давно бросила. А поскольку была прислугой у тебя, то всё к твоей лишь пользе и делала.
— Так, по-вашему, я должен почитать за счастье, что стал предметом вашего внимания?
— Вот именно, малыш, и у меня вопреки всему впечатление сложилось, будто я… ну, очень во время постучалась в твою дверь, помешав тебе большую глупость сотворить.
— Да, ну! Только, я что-то ничего не припомню.
— Ну, да! Ищи дураков! Ах, в какую передрягу ты без меня вляпался бы, с газом-то?
— Да, небось, и с сыном вашим?
— А вот теперь в самую, что ни на есть точку, и приходится его терпеть, дружок. Тридцать лет уж, как он навлекает на меня одни лишь неприятности. Какую ж кучу сверхурочных часов пришлось переработать мне, чтобы заплатить за его достойное, как у принца какого-нибудь, образование… Так нет же, ему нужно было всё испортить. Прогулы, рядом личности какие-то подозрительные, враньё и всё, что за ним следует, у него в крови это, что ли, часто спрашивала я себя. Я могу лишь смутно догадываться, кто его отец, столько воды утекло с тех пор, а я так не нашла времени взять реванш и сбагрить ему мальчугана.
— А Дюпре, он-то кто?
— Муж, мой покойный муж, Морис, упокой душу его, Господи. Он был с севера Франции, знаток вин, торговал их за рубеж, разъезжал… Дорога-то его у меня и стибрила, слишком надегустировался однажды. Поводом к разладу у нас было лишь его презрение к итальянским винам, которые он без разбору сливал в бочку с помоями. Меня это доводило до кипения. Тем не менее, веришь ли, всегда у нас водились хорошие вина. Надеюсь, ты помнишь — сассикайя, брунелло ди Монтальчино, тиньянелло. Но французы-то эти, с их самомнением, они же никогда не опустятся до того, чтобы пить иностранное. Потому-то и вина у нас были отменные, иначе просто и быть не могло. Так-то вот. Стоит только откупорить бутылочку хорошего вина, и кино никакого не надо.
— Он занимался Роланом?
— Пытался, да только бездельник уже катился по наклонной, когда мы с Морисом познакомились.
— А вы никогда не думали, про удел матери, что он особый и, скажем, в том именно и состоит, чтобы дать кому-то толчок к первому шагу, а тут всё же свой сын.
— Порой я сомневалась, что он действительно мой сын… думала, нянечка в роддоме невзначай могла, мол, и подменить. Ладно, кончаем разглагольствовать. Да, это мой сын, ну и что? Это не удерживает его от грязи, ты же вот, славный малый.
— Не такой уж и славный, не преувеличивайте.
— Ты знаешь ещё кого-нибудь, кто сподобился бы доверить вонючей речке любовное письмо, сложенное корабликом?
— Это всего лишь глупость, тайна моя от меня же самого.
— Замечу тебе, всё же, что посланник твой в сотне метров от места спуска на воду оказался задержанным останками зонта, откуда я его, по любопытству своему, и высвободила.
— Я не надеялся, что он уплывёт далеко.
— Как бы не так! Ты рассчитывал-таки разыскать ту брюзгу, что ткнула моего сына в дерьмо, к словам не цепляйся, а потом и с тобой такое сотворила.
— Вы не любили её, оттого в мой день рождения и перехватили, чтобы она ко мне не пришла…
— Я не католичка, чтоб дивиться тому, как и куда она ходит, не отчитываясь о том в исповедальне. У неё была одна мыслишка в голове, да не совсем для тебя симпатичная, это в глаза кололо.
— А вы, значит, её на путь истинный наставили.
— Так, не моя в том вина, что на неё напали, добра девица не станет шляться по улице в такой час, да в первую попавшуюся машину, будь то даже Мерседес, залезать.
— Но, что же ей оставалось после того, как вы ей наплели, будто меня нет.
