И меньше всех на этой жизнерадостной латиноамериканской свадьбе, полной песен и жгучих танцев, громоздких подарков и вина, Ингу занимал ее собственный муж. По предыдущему и уже похороненному в прошлом браку новая сеньора Рамирес знала, что ничего особенно нового и хорошего в ее жизни не будет до тех пор, пока сам дон Родриго не перестанет присутствовать в текущем времени ее существования. Иногда ей приходило в голову, что для собственного спокойствия и облегчения грядущей семейной участи неплохо было бы вообразить дона Рамиреса, скажем, покойным Гончарным, так трогательно и безответно ее полюбившим. Но ничего не получалось. Не те присутствовали актеры, и не для них писаны были роли. Каким бы старым и неухоженным ни выглядел Патриарх, он все равно всегда оставался королем одесской толкучки, опасным, труднодоступным и никогда, ни при каких обстоятельствах – не смешным. Вот ведь как получалось, и Инге это порой казалось несправедливым. За то короткое время, которое прошло от сватовства до момента ее свадьбы с сеньором Рамиресом, она, однако, довольно хорошо успела узнать, что собой представляет ее потенциальный муж. И он был хорошим, даже отличным коммерсантом, и его бизнес был близок к криминальному. Во всяком случае, к тому, что понимают под этим словом в Америке. И тоже далеко не красавец, хотя и одет с иголочки, начесан и наманикюрен. И тоже из этнической общины. Но если Гончарный всем этим был, то дон Рамирес отчего-то лишь казался. Проклятое его врожденное свойство природного шута все убивало и сводило на «нет». Что бы он ни натворил в жизни – угодил бы на гильотину или на электрический стул, ограбил бы Форт Нокс или возглавил Манхэттенский проект, объявил себя последователем Мэнсона или пожертвовал состояние католическому приюту, – все это произвело бы тот же эффект на окружающих, что и шоу Бенни Хилла, такого же рода и низкопробного вкуса. И ничего нельзя было изменить. Ибо шапка с бубенчиками представляла такую же неотъемлимую сущность дона Родриго, как и его врожденное «Я», и совпадала и ним, являясь нечленимой Монадой.
И Инга хорошо и дальновидно могла вообразить себе последствия сосуществования в одном семейном пространстве с подобным человеческим типом. Сколько бы она выдержала, слушая его велеречия и похвальбы, даже понимая, что их единственная цель – произвести впечатление на любимую женщину? Сколько бы лет заключения вынесла в совместной тюрьме, пусть и в виде богатого особняка? А ведь у нее имелись и личные планы на будущее. Где самым важным пунктом под первейшим номером стояла собственная независимость. Уж если такой, как дон Родриго, смог нажить капитал в этой чудной стране призрачных возможностей и стать Гудвином, великим и ужасным среди пластиковых отходов, то чего же сможет добиться она? И плевать на его капиталы и завещания. Она хочет не его капиталы, а свои собственные, потому и подписала безоговорочно брачный контракт. И что из того, что ее второй супруг человек добрый, состоятельный и готовый любить ее безмерно? Все это уже имело место в лице некоего Левы Фонштейна, за исключением разве что денег. А ведь она полагала, что прибыла в Америку исключительно за богатством. Значит, ошибалась. Значит, это только лишь средство. Но для чего? Что же, это ей и предстоит узнать. Уже неплохо и то, что средство она добыла, хотя и сомнительного качества.
Москва. Ул. Бориса Галушкина. Ноябрь 1994 г.
Сегодня был последний день, прощальный и грустный, но только, кажется, для одной Сони. Не так уж по ней и станут тосковать на работе, хотя ее шеф и сказал прямо слова сожаления. Но и слова те относились не прямо к Соне, как к личности и определенному человеку, а исключительно к ее профессиональному качеству высококлассной переводчицы. И шеф, уже произведя расчет и выразив стандартную благодарность, напоследок предложил, что в случае чего Соня может легко работать на дому и сдельно, а если передумает, то милости просим обратно. От этого напутствия грусть в Сонином сердце поубавилась, и она утешила себя, что вот в любой момент возможно станет отыграть назад и уход ее как бы не окончательный.
С работы увольняться ей вовсе не хотелось. И даже не из-за хорошей зарплаты, хотя семейный доход молодых Фонштейнов и состоял на три четверти из Сониного оклада. А просто приятно знать, что в каждый из пяти дней рабочей недели у тебя есть занятие и вокруг тебя такие же трудящиеся люди, в основном приятные и интеллигентные, словно нарочно прибившиеся к гостеприимному берегу иностранного печатного издания, как к последнему островку, напоминающему об ушедшей мирной социалистической эпохе. Их отдел вообще был местом тихим, можно даже сказать, дамским, несколько отрезанным от коммерческих нужд и проблем. И к Соне там относились хорошо – не то чтобы холили и лелеяли, а уважали и не пытались обидеть понапрасну. А пожилая редакторша, Шарлота Ефимовна, совместно с Соней дорабатывавшая ее переводы, даже позволяла себе порой некоторые вольные замечания, касающиеся личной Сониной жизни. Но и наставления Шарлоты Ефимовны произносились как бы походя, без учительской назидательности, и тем самым словно бы подчеркивали, что имеют своей целью лишь совет человека в годах человеку молодому и только. Да и сама Шарлота Ефимовна была особой несколько из ряда вон и понимала это, хотя от ее незаурядности советы только выигрывали. Старая дева по паспорту, а по факту много лет в прошлом преданная любовница одного тайного академика, Шарлота Ефимовна много чего повидала в жизни с ее изнанки, и почти ничего ей не досталось с лицевой стороны бытия. И все же, узнав о решении Сони поменять ранг самостоятельно зарабатывающей женщины на достоинство и обязанности домашней хозяйки, Шарлота Ефимовна, единственная, отважилась на конкретное возражение:
– Вы, деточка, в будущем очень пожалеете о вашем решении. Но, возможно, изменить нечто окажется поздно. Инерция повседневности слишком велика для каждого из нас. И потом, учтите, у женщины непременно должна иметься собственная копейка. Это делает ее если не внешне, то внутренне свободной.
– От чего свободной, Шарлота Ефимовна? – на всякий случай спросила ее Соня.
– От того, чего бы она ни в каком вынуждении не хотела бы делать, – ответила ей не совсем понятно пожилая редакторша.
Но Соня не приняла слов одинокой и всю жизнь самостоятельной дамы всерьез. Ну как было ей объяснить Шарлоте Ефимовне, что в ее случае не может быть и речи о какой-то свободе. Работая или нет, а только Соня все равно всегда исполняла даже то, что по доброй воле отвергла бы безоговорочно. И решение о смене общественного статуса тоже не принадлежало лично ей. Как можно объяснить, что дело даже не в муже, а в категоричном постановлении его мамы, Евы Самуэлевны, которая с недавних пор является и для Сони единоличным диктатором и распорядителем в том, что и когда должно делать.
Вот и сейчас Ева Самуэлевна, как обычно с безапелляционностью верховной власти, порешила за Соню ее будущее. И возразить, даже если бы Соня и посмела, было нечего. Потому что уже прошло целых две недели, как ее Лева уволился из отцовской клиники и устроился наконец на новое служебное поприще. Сам Лева с таким увлечением и детской верой в немедленное счастье рисовал перед Соней их скорое светлое будущее, что она, хотя и скептически относилась к жизненным талантам мужа, но тоже почти уверовала вместе с ним. Вдруг действительно коммерция – его истинное призвание, а если и нет, то человек, относящийся к новому для него делу с таким бесподобным энтузиазмом, просто не может завершить это дело неудачей. Но тут, как назло, Ева Самуэлевна и огорошила Соню своим коммюнике, постановив, что, раз ее сын теперь в состоянии и сам обеспечить семью, ни к чему его жене работать далее в столь инфернальной сфере, как журналистика, да еще западная. Что Сонина работа прямого отношения к корреспондентской и репортерской деятельности не имеет и вообще ее обязанности чисто технического свойства, Ева Самуэлевна не учитывала и принимать эти соображения всерьез, как смягчающий фактор, не собиралась. А только Соне пора осесть дома, раз в новые времена законодательство позволяет людям трудиться исключительно по их желанию. И пора, между прочим, уже и обзавестись потомством, хотя бы пока и в виде одного ребенка. Особенно, раз Лева нашел выгодную и прибыльную работу.
Тут надо отметить для пояснения и некоторую своеобразность в отношениях самого Левы, а вместе с ним и Сони, как соучастницы, и его ближайших родственников в лице папы, мамы и одной бабушки. Фонштейны, как и водится в их кругу, постарались за все время Левиного ученичества дать сыну самое лучшее, если не в плане материальных благ, то в надеждах на жизненные перспективы. Он получил высшее образование, полноценный диплом медика, подходящую жену и даже шансы на успешную карьеру со стороны старшего Фонштейна. Он много лет представлялся знакомым и родне своих отца и матери как их светлая надежда и будущий талант. В этом убеждении его настойчиво укрепляла и мама, Ева Самуэлевна. Отец не возражал и не препятствовал такому воспитанию, считая, что от высокой планки вреда не может случиться, а польза не поддается сомнению. И оба родителя весьма и весьма огорчились, когда пришли к убеждению, что сын их не родился под знаком Асклепия и пути в Эпидавр ему не будет. Блестящий врач из него не вышел, а в посредственном статусе рядового коновала не было чести. Папа и мама затаили на сына обиду, но усердно это скрывали, чтобы не увидели посторонние. И Леве было неловко и скучно, оттого что он не оправдал родительских радужных мечтаний. А перед Соней так выходило стыдно и неловко, потому что нечем было ее поражать, а поразить хотелось. Лева отнюдь не был глуп. Будучи мамочкиным сыночком, он все же понимал, что должен еще завоевать свою Соню изнутри, а не просто довольствоваться ее телом и смирением, врученными ему родителями по соглашению.
