На этом Голос остановился, чтобы повлечь за собой другой. Тот, «другой» голос, говорил первому:
— Повтори ей все это внятно трижды, а лучше — раз семь. Так она пробудится от прежнего, а если будет не дурой — увидит Чистый Свет в Пустоте, соединится с Дхарма-Кайей и достигнет Освобождения.
…Анфисе стало обидно от человеческого «дура», но она решила не обращать внимания и слушать дальше.
— Анфиса, сосредоточься на своем божестве-хранителе, не отвлекайся. Усердно сосредоточь на нем свой ум. Думай о нем так, словно он — отражение луны в воде, видимое и в то же время не существующее само по себе. Думай о нем так, словно он обладает физическим телом, — бормотал Голос, но Анфисе трудно было сосредоточиться, и она почему-то вспомнила Хому Брута, читавшего над панночкой в церкви Псалтырь.
— Ай да Гоголь, ай да сукин сын, — попробовала рассмеяться она, но, вспомнив, что высказывание принадлежит А. С., который «наше все», и читается с фамилией Пушкин после «Руслана…», рассмеяться уже не смогла: — Что-то все в голове перепуталось, — озадачилась она и уснула крепкокрепко. Разбудил ее тот же Голос:
— …ная Анфиса, слушай внимательно, не отвлекайся! Запоминай мои слова… Ты покидаешь этот мир, но ты не одинока: смерть приходит ко всем. Не привязывайся к этой жизни ни из любви к ней, ни по слабости. Даже если слабость вынуждает тебя цепляться за жизнь, у тебя не достанет сил, чтобы остаться здесь, и ты не обретешь ничего, кроме блуждания в Сансаре… — Анфиса подумала: «Плавали, знаем», — но не стала возникать. — Не привязывайся к этому миру; не поддавайся слабости, — разумно советовал Голос-путеводитель.
Еще Голос добавил достаточно уже попсовую мысль, что весь Анфисин страх и трепет — лишь отражение ее собственного ума; Анфисе это можно было и не говорить, но Голос совершал все с методической точностью.
— Тело, которым ты сейчас обладаешь, называется духовным телом склонностей; оно — не из плоти и крови, и потому ни звуки, ни свет, ни видения — ничто не причинит тебе вреда, — будто врезались мысли в Анфисину не-плоть-не-кровь. — Ты более не подвержена смерти. Тебе достаточно знать, что это — твои собственные мысли. Помни, что все это — Бардо. До тебя дошло, Анфиса? — как-то совсем уж по-простецки спросил Голос, и Прекрасное Далёко распахнуло перед ней свои ворота, а перед этим самым распахиванием Анфиса почти вслух шептала что-то из Бродского:
…Но пока мне рот не забили глиной,
Из него раздаваться будет лишь
благодарность…
«А интересно, — думала Анфиса, — ТАМ сразу забивают рот глиной или постепенно?!»
Ее еще волновал почему-то чисто женский вопрос — как она, вообще-то, выглядит, но, как обещал совсем недавно столик, на котором она теперь лежала, погружаясь в пласты Б. Тёдол, «и это прошло».
…Небо над тем, где она оказалась, показалось Анфисе темно-синим, а еще показалось, что все сдвинулось со своих мест и пришло в полный беспорядок. Еще она заметила, как перенеслась к кинотеатру «Художественный» и увидела около касс бхагавана Вайрочану, державшего в руках колесо, очень похожее на то, которое продавалось неподалеку на Старом Арбате. Но колесо у Вайрочаны было с восемью спицами, а не так себе, поэтому Анфиса поняла: настоящий, да еще с голубым сиянием чьей-то мудрости. Мудрость так сияла, так сияла, что Анфиса чуть не ослепла, но вовремя отвела глаза, которые сразу же уперлись в тусклый белый цвет мира дэвов.
Анфиса вспомнила, как столик советовал сторониться всего тусклого, и посторонилась: мир дэвов прошел стороной, а Анфиса спустилась в подземный переход. В подземном ей преградил дорогу бхагаван Ратна-Самбава, держащий в руке драгоценный камень желтого цвета. Этот бхагаван сидел на лошади, слева и справа работала телохранителями пара бодисатв с женами, несущими непопсовые гирлянды и «родные» благовония, а не те дешевки, что продаются в переходе. Все пятеро так светили в глаза желтым, что Анфисе стало нехорошо: «Может, у них у всех гепатит?» — подумала она, но успела остановить поток сознания. Анфиса посмотрела на проходивших мимо людей: те тоже казались желтыми, но тускло-желтыми, и Анфиса снова вспомнила про подсказку столика не привязываться к тусклому — так и спаслась.
Подойдя к концу перехода, Анфиса заметила еще одного бхагавана — Амитабу. Он был весь красный, как сваренный живьем (по соображениям гуманности, рак), а в руке держал лотос, к тому же сидел на троне павлина. С ним рядом были бодисатвы Авалокитешвара, постоянно опускающий глаза вниз, и Маньчжушри с женами. Одна из них, Гирдхима, понравилась Анфисе, и они даже разговорились:
— На самом деле меня зовут Гита, — сказала Гирдхима. — Я пишу музыку и стихи, — и покрутила в руках лиру.
Анфиса чуть было не попросила послушать диск, но посчитала это бестактным и не стала, тем более красный цвет Гиты и всей красной свиты ослепил ее; заметив же тусклое, грязновато-розовое свечение где-то справа, Анфиса развернулась и гордо вышла из перехода на дорогу.
…Улица оказалась зеленой. На зеленой улице появился очередной бхагаван — Амога-Сидхи. Он сидел на антикварном троне типа трона Шан-Шан, на котором любили посидеть в Греции гарпии с головогрудью женщины и птичьим тазом. Амога-Сидхи держал в руках что-то непонятное с четырьмя зубцами, а за этими зубцами методично проглядывались трое бодисатв с женами, изображавшими мудрость. Зеленый цвет ослеплял;
Анфиса опустила глаза и, будучи подкованной, сразу отвернулась от тусклого зеленого и пошла по направлению к ресторану «Прага», где никогда не была.
А в «Праге» в это время тусовались сорок два божества, которые предлагали познать Анфисе Очень Внутренний Голос.
— Что значит познать сорок два божества? — спросила Анфиса, и ей не очень захотелось идти в ресторан, где все пили и закусывали в невероятных количествах. Но Голос был, и Анфиса решила не трусить.
«Все равно они мне уже ничего не смогут сделать, раз я ни жива, ни мертва», — резонно заметила она, а хлопнув три раза в ладоши, чудесным образом поменяла одежду и с удовольствием посмотрелась в витрину: роскошный финикийский костюм из пурпурной ткани с красновато-фиолетовым оттенком шел Анфисе гораздо больше инкубаторского облегающего сарафана, в которых ходило пол-Москвы. На голове у Анфисы появился чепец, вокруг которого шла лента, спадающая на затылок обоими концами. Плечевой воротник был совершенно прозрачен, и Анфиса вспомнила о том, что давно забыла о своих хрупких плечах… Миновав швейцара, она поднялась в зал, где для нее уже был заказан столик.
— Кофе со льдом, — попросила она официанта и принялась рассматривать присутствующих. Оказалось, что за соседним столиком сидит жена бодисатвы Маньчжушри. Гита скучающе перебирала струны лиры. Анфиса подошла к ней; на ее столике лежала маленькая книжечка Псапфы.
— Нравится? — спросила Гита Анфису.
— Да, ее слова такие же нежные, как лепестки хризантемы. Помнишь?
Я не знаю, как быть:
У меня два решения.
— Помнишь, — улыбнулась Гита и прочитала:
Лира, Лира священная!
Ты подай мне свой Голос!
При слове «голос» на Анфису как будто повеяло холодом, но, помня, что это всего лишь проекция ее мыслей, она перестала проецировать, и холод исчез.
— Расскажи, как вы живете. Или не живете… Просто не знаю, как это назвать, — замялась Анфиса. — Да и на свой счет уже давно непонятно: то ли живу, то ли умираю.
— Ты существуешь, — серьезно сказала Гита, пристально глядя в глаза Анфисе. — Решай сама, как быть тебе дальше. А мы… — она обвела рукой зал, полный божеств в экзотических костюмах, что напоминало выставку одежды земного шара, — мы тоже сами. Ты туда не лезь. Давай кофе пить.
— Давай, — согласилась Анфиса. Ей понравилась Гита — может, именно тем, что у нее была лира, или тем, что она могла наизусть прочитать что-нибудь из Псапфы, кто знает. — А как там Эвтерпа поживает?
— Да сочиняет все, мечтательница, — вздохнула Гита. — Диск выпустила, сейчас вот хочет с Терпсихорой клип снять, а Мельпомена говорит, что это трагедия — клип. Что раньше без клипов обходились.
— Теперь интеграция, — сказала Анфиса, поправляя чепец. — Послушай, все-таки у меня ощущение, будто я сплю. Ну не может, чтобы это все на самом деле… — Анфиса посмотрела вокруг.
— Не бери в голову, — сказала Гита. — И рот на всякий случай тоже не разевай, а то Аполлон на подхвате, а неизвестно, здоров он или болен.
— А что, у вас тоже болеют? — поинтересовалась Анфиса.
— Где это «у вас»? — возмутилась Гита. — А ты, по-твоему, где сейчас?
— В полной жопе я сейчас, — выдавила Анфиса.
— Нет, ты сейчас в Москве, в дорогущем ресторане «Прага», ты молода и небезынтересна, — сосредоточила ее Гита. — Поэтому с Аполлоном никакого орального, поняла?
