Голубевы приехали в Москву всем семейством, даже Митю удалось уломать, даже академик Федя вырвался на два денька, только батюшка должен был явиться позже — всех их вызвал Павел Сергеевич Сильвестров, Иришин дядя, родной брат ее матери, давно уже знатный московский «чайник». Сильвестров приглашал ярославских родственников сразу на два юбилея — собственный, пятидесятилетний, и двадцатилетие своего чайного дела.
Тетя читала все это прямо на работе под стрекотанье проектора, ручку которого неустанно крутил ее невидимый адресат, снова растила, раскрашивала и озвучивала черно-белые нежные и немые тени, хоть ненадолго отвлекаясь от отношений с Колей, Ланиным, собой.
…Простор и устройство сильвестровского дома очаровали всех: двадцать комнат, мраморная лестница, на втором этаже — стеклянная оранжерея с экзотическими цветами — матушка глядела и наглядеться не могла. В гостиной стоял высокий аквариум с рыбами и гадами морскими, подсвеченный оранжевым светом, — Гриша к нему так и прилип. В отдельной комнате устроена была и картинная галерея с работами Шишкина, Кустодиева и других, совершенно неведомых Голубевым художников.
Всюду в доме висели и фотографии, сделанные Павлом Сергеевичем в путешествиях. Китайские пагоды, беседки, мостики, чайные плантации, на которых трудились китаянки в круглых шапках-башенках. Цейлонские склоны, усаженные чайными деревьями. Темнокожая тамилка с корзиной на бедре, отдельным снимком — ее же тонкие унизанные браслетами руки, собирающие чай. Рядом снимок Биг-Бена, здесь же — лондонский бездомный с мятым, изрезанным морщинами лицом. Молодая холодно-красивая дама с высокой прической, жокей в клетчатой кепке с зажатым в кулаке хлыстом. И хорошо знакомая Голубевым фотография, на которой были изображены они все, больше десяти лет назад, точно такая же висела у них в столовой.
Павел Сергеевич встретил Голубевых чрезвычайно радушно, каждого облобызал трижды, щекоча пышными надушенными усами. Голубевы не видели его с того самого приезда, когда он всех их сфотографировал. Павел Сергеевич почти не изменился — по-прежнему был подтянут, моложав. Разве что очерк лица стал суше и добавилось морщин у самых глаз — ясных, серых, хотя когда-то они были почти такие же темно-голубые, как у сестры. Одевался Сильвестров франтом, ходил в котелке и с тростью, курил после обеда душистые сигары — словом, вовсе не походил на их ярославских купцов, многие из которых по-прежнему носили поддевки и не брили бороду. Под стать Сильвестрову была и жена Варвара Николаевна — стройная, миниатюрная шатенка, державшаяся с ярославской родней весьма приветливо, но без фамильярности, сохраняя едва уловимую дистанцию. Варвара Николаевна носила узкие юбки с разрезом, маленькие шляпки по последней моде и, к глубокому изумлению Голубевых, тоже курила после обеда — тонкие пахучие пахитоски.
Была она коренной москвичкой, из крепкой купеческой семьи чайников, впрочем, в третьем поколении уже позабывавшей торговые интересы и уклонявшейся в коллекционирование и жизнь при искусстве. Сильвестров свою супругу ни в чем не ограничивал, вероятно, слишком хорошо помня, кому обязан собственным благополучием.
Из трех сыновей Сильвестрова Голубевы застали дома только семнадцатилетнего Тихона, средний, Борис, учился в Англии, в высшей школе экономики, Алексей уже работал вместе с отцом, был женат и жил отдельно.
Тихон сначала чуть позадирал нос, но вскоре оказался добрейшим малым — на следующий же день после приезда взялся водить двоюродных братьев по Москве, к Иверской и к храму Христа Спасителя, возле которого сидел на троне в бронзовой мантии, со скипетром и державой в руках Александр Третий. Тихон, хихикая, прочел братьям непристойный стишок, сочиненный неведомым стихотворцем и с тех пор ходивший по городу. Митя смеялся до колик и после нескольких исполнений на бис заучил слова на память. Федя стишка не слышал, он один прикладывался в храме к святыням, впрочем, при нем вряд ли Тихон посмел бы говорить вольности… Вскоре Федя со всеми простился и отправился на Ордынку, чтобы последний раз обнять мать и ехать в Лавру. Без него братья задышали свободней.
Митю демократические вкусы и любопытство толкали на дно Москвы. Тихон повел кузенов в Петровскую чайную, пользовавшуюся дурной славой, и действительно, не успели они попросить себе «пару чая» и получить чайник водки и чайник заварки — в заведении завязалась драка. Здоровенный студент, рискнувший явиться сюда с приличной девушкой, вскоре должен был защищать честь своей дамы от оскорблений одной из красоток, пировавшей в большой компании с завсегдатаями чайной — мелкими бандитами и извозчиками.
Ириша в братской жизни не участвовала. Ей в доме Сильвестровых с первых же дней отыскалась подружка — дочь хозяев, Евгения Павловна. Женя была на полтора года старше, воспитывалась тщательно: посещала Арсеньевскую гимназию, занималась музыкой, а по папиному желанию — и лаун-теннисом. Имела гувернантку, мадемуазель Жюли из Швейцарии, сейчас, правда, на две недели отпущенную ради пасхальных каникул. Росла Женя одиноко — из гимназии сразу возвращалась домой, делала уроки, читала и общалась в основном с Жюли, ни с кем из братьев близости у нее не было. Главными друзьями ее стали книги. Женя любила стихи.
Так и выяснилось: кроме истории существует поэзия. Прежде Ириша как раз стихов-то и не читала, привыкла пропускать их с самого детства еще в «Задушевном слове», потом и в «Ниве» — как смутное, бесполезное.
Женя много читала ей наизусть и читала хорошо, вдумчиво и просто — Ириша каждый раз замирала. Отдельные строчки так и падали в душу («Подушка уже горяча С обеих сторон», «Принцы только такое всегда говорят»…). Стихи этой неведомой молодой поэтессы казались ей похожими на таинственную и грустную сказку. Правда, на словах «А теперь я игрушечной стала, Как мой розовый друг какаду» Ириша рассмеялась, Женя в ответ надулась, но, по счастью, долго злиться она не умела.
Женя читала ей и из Бальмонта, и из Северянина, и из Брюсова, взахлеб рассказывала о каких-то поэтах-скандалистах, которые всем грубят. А в один из вечеров достала с полки книжку и велела Ирише ее прочитать самостоятельно, стихотворение за стихотворением, как лекарство. Непривычная к чтению поэзии, Ириша с трудом проглотила на ночь несколько капель, открывая наугад. Это были уже не игрушечные подподушечные какаду.
Болотистым, пустынным лугом
Летим одни.
Голова у нее кружилась, в ушах свистел ветер. И град пошел — ледяной, недобрый. Скрыться хотелось, сбежать в тепло. Она уже собиралась захлопнуть томик, нет, это совсем не для нее — но напоследок наткнулась на строчки «Есть минуты, когда не тревожит роковая нас жизни гроза…». Прочитала. И почувствовала: сопротивление бесполезно. Совершенно другое, чужое, новое, взрослое вошло в нее вместе с этими ядовитыми, прозрачными и великими стихами, и она пустила, впустила это в себя. В жутком ледяном ветре веяла высокая, чистая свежесть, звучала музыка — та же, что в спокойных и грустных монашеских песнопеньях на толгской пристани.
После этого жить как прежде оказалось невозможно. Митя, посмеиваясь, всегда говорил, что его «крестный отец» — губернатор, тот самый, что объяснил ему однажды, будто голода в Поволжье нет. Ириша могла бы сказать, что ее крестным стал Блок, а крестной — Женя. На следующий день Женя как нарочно сказала еще, что после гимназии поступит на Высшие женские курсы Герье, учиться на медика, потому что медицинское образование для женщины… Ириша перебила: «А истории, истории там учат?» — «Да, есть там и историко-философское отделение, — раздельно проговорила Женя, недовольная, что ее перебили. — Что ты так кричишь?» — «Я тоже должна там учиться!» — ответила Ириша порывисто. И наконец рассказала, какие книги читала в последние годы она и о чем давно уже мечтала, Женя слушала ее, расширив глаза, она и не ожидала, что у Ириши такие серьезные увлечения… Девочки подружились намертво.
И с каждым новым днем пребывания у Сильвестровых Ирише все неотвратимей хотелось остаться, жить в этом уютном, богатом и большом доме. Хотелось быть с Женей и говорить — как они проговорили все эти дни, часами, захватывая и ночь, гулять по Тверскому бульвару, заходить к Филиппову за сайками с изюмом и, взяв извозчика, ехать по Моховой, Волхонке — в недавно открывшийся музей Александра Третьего, который они с Женей уже посетили. А по вечерам слушать, как просто и нежно подруга читает стихи, как спорит с ней — смотреть в ее одухотворенное, разоряченное лицо, в темные строгие брови, открытый лоб, на взлетающие в такт стихам белые руки.
Женя обещала Ирише пошептаться с матерью, чтобы та похлопотала перед папенькой о позволении жить с ними, учиться в Москве. Девочки до того увлеклись своим планом, что совершенно забыли: помимо согласия Павла Сергеевича потребуется и разрешение отца Ильи.
