И я выходил в море пять и пятьдесят раз, и наступил тот счастливый день, когда я вошел в кабинет к адмиралу, он поднялся из-за стола мне навстречу и с улыбкой сказал:
— Я назначаю вас на новый катер. Мне думается, вы эту честь заслужили.
Сердце готово было выпрыгнуть из-под кителя, и я, наверное, до неприличия покраснел. Я ответил что-то вроде того, что буду стараться, не посрамлю чести соединения и так далее. Адмирал, улыбаясь, одобрил:
— Я верю в вас, Строганов. Не подводите.
И я ответил запальчиво, не по уставу, но зато от души:
— …Клянусь, что не подведу!
И причал, и корабли, и деревья мокли под теплым дождем.
Мой катер только по названию катер — это настоящий корабль, на высокий борт которого почти отвесно поднимается с причала узкая сходня. Командира дивизиона катеров Забегалова я нашел в пристройке на бетонном причале, отнюдь не приспособленной для штабных помещений. Он сидел на подоконнике возле пустого стола и разговаривал по телефону.
— А, вот и вы, — сказал он, вешая трубку. — Как видите, штаб приближается к людям. Ну, давайте знакомиться поближе. Нам придется ведь с вами пуд соли съесть вместе, — улыбнулся он. — Присаживайтесь на подоконник, располагайтесь как дома. Вам повезло, — продолжал он. — Мы все, как великой чести, добивались служить на новых катерах… Собственно, это и не катера, а по существу корабли третьего ранга. Грозное, эффективное оружие современности. Служить здесь будет труднее. Придется изучать то, что является высшим достижением техники…
Комдив был молод, с обветренным и даже зимой загорелым лицом, с серыми внимательными глазами. Мне говорили, что он мальчишкой воевал вместе со своим отцом на севастопольской батарее, потом был воспитанником на эсминце, нахимовцем…
Он представил меня моему командиру капитан-лейтенанту Бессонову.
Бессонов познакомил меня с кораблем, с офицерами, старшинами и матросами, показал мою каюту.
Я освоился с боевой рубкой, в которой теперь стал хозяином, с узкими лазами и отвесными трапами.
Разъедаться нельзя: раздобреешь на сытных флотских харчах — не пролезешь. В кают-компании широкие кожаные диваны в два яруса; верхние днем откидываются, как в международном вагоне. На них по ночам спят старшины — мичманы. В крохотном камбузе матрос, совмещающий две должности, готовит в походах несложный обед из бортового пайка.
И вот первый выход в море на новом для меня корабле. Неудержимый бег, оглушительный рокот моторов, сплаванность, когда на стремительном ходу все катера словно связаны ниткой, послушны одной, нас направляющей воле…
Ты идешь на таком корабле, на котором задачи решают прцборы. Они и расчеты ведут, и определяют курс и скорость противника, и бортовую и килевую качку корабля, и направление ветра. Но приборы послушны людям электрику оператору Кусову, радиометристу Ивашкину, а все — и приборы, и люди — подчинены стоящему на мостике командиру Бессонову.
Жива, оказывается, старая истина, что без людей мертва техника. Человек — властелин техники, а не состоящий при ней агрегат. Он подчиняет себе радиоэлектронные и кибернетические устройства.
Человек! У каждого на душе свои радости, свои горести и заветные думы. Матросы молоды, у них не на последнем месте и личные чувства.
— У людей нашей профессии всегда чисто должно быть за кормой, — говорил командир мой, Бессонов. — У нас слабовольным и белоручкам не место. Даже безупречная выучка не принесет нам успеха, если мы потеряем выдержку и самообладание в ответственную минуту. Вот почему мы так строго на днях обсудили проступок матроса Румянцева, на первый взгляд милого, добродушного и интеллигентного парня. Он грубо обидел товарища. Из Румянцева пух и перья летели! Как раз то, что обычно бывает смягчающим обстоятельством, — возбуждение, ожесточение, здесь было поставлено Румянцеву в особую вину. Служба на нашем корабле требует от каждого умения владеть чувствами.
Присматриваясь поближе к своим сослуживцам, которых я раньше встречал на вечерах и собраниях, я узнал их привычки, пристрастия, слабости. Понял, что славный Василий Игнатьевич Гурьев, командир БЧ-2, играет в педанта: обратись к нему в послеобеденный час, он и разговаривать с тобой не станет: послеобеденный отдых священен. Священны и воскресенье, и вечерние часы. Посягать на них он никому не позволит. Он мне это пояснил мягко, но с большой решительностью, когда я осмелился ворваться к нему в часы отдыха. Но Василий Игнатьевич был милейшим и душевнейшим человеком и, постучи глубоной ночью к нему матрос, у которого случилось несчастье, он оденется и выйдет на помощь.
У него была своя небольшая страсть: он собирал марки. И в свободное время аккуратно вклеивал их в специальные марочные альбомы. Он наслаждался общением с маленькими клочками бумаги, по которым можно быть на «ты» со всем миром. Какие восхитительные часы проводил он в своей каютке, общаясь со своими разноцветными друзьями и путешествуя мысленно по планете! За редкую марку он готов был отдать все, что мог.
Командиру БЧ-5 Григорию Михайловичу Дементьеву кажется, что он может отстать: и он все время учится.
На полке у него много книг.
Он женат и принадлежит к категории тех горемык, которым жить не слишком легко. Хозяйка отказалась сдавать ему комнату, и он со своей Вероничкой очутился на улице. В отчаянии Григорий Михайлович как был, в рабочем обмундировании, кинулся к командиру соединения. Адмирал тяжело вздохнул:
— Я вас очень хорошо понимаю, и я вам сочувствую.
Но я не всесилен. Пока приходится выходить из положения другим способом.
Он тут же послал трех боевых мичманов — «квартирно-хозяйственную комиссию» найти механику комнату.
Подбодрил, что комнату, конечно, найдут, но, взглянув на Григория Михайловича, тут же сказал:
— Я не покровитель пижонства, но не терплю и неряшливости.
Григорий Михайлович чуть не сгорел от стыда.
Комнату нашли в тот же день. И мы вечером сидели за столиком в «Фрегате». Григорий Михайлович, успокоившийся, счастливый, танцевал со своей пухленькой Вероничкой, похожей на марципанную булочку, а мы с Гурьевым, глядя на них, попивали кофе.
— Жену не поселишь в каюте, — сказал Гурьев, когда Дементьевы снова пошли танцевать. — Недаром наш милейший замполит сокрушается: «На одной теплоте далеко не уедешь, коли квартиру я дать не могу».
Когда мы вышли на стрельбы, я не сводил глаз со стрелявшего корабля. Я знал, что цель найдена и засечена на предельной дистанции. Великолепная техника позволит обрушить на «врага» удар сокрушительной силы.
По команде «Боевая тревога!» все, кто находился на мостике, спустились ко мне в боевую рубку, последним спустился Бессонов. Совсем как на подводном корабле перед погружением в воду. Я задраил люк. На подводной лодке забытого на палубе человека могла смыть вода, а у нас — уничтожить огонь. Недаром после каждой стрельбы сгорала, облупливалась прочная краска.
Корабли легли на боевой курс.
Я представлял себе офицера, отсчитывающего минуты, оставшиеся до выстрела. Не дрожит ли голос? Нет, он спокоен. Перед его мысленным взором участок моря, посреди которого цель, обреченная на безусловную гибель.
Голос офицера, говорящего в микрофон, властно звучит в напряженной тишине. Все нервы натянуты до предела, торжественный миг наступает. До атаки остается одна минута.
Сколько можно пережить и передумать за эту минуту?!
Офицер объявляет:
— Тридцать секунд…
Вот и атака!
Словно яркий прожекторный луч вырвался с палубы стрелявшего корабля. Я увидел из рубки, как водную гладь очертила золотая стрела. Она опустилась в воду.
И с другого стрелявшего катера тоже взвилась огненная комета, точнейшим образом врезалась в то же место.
В оранжевом свете силуэт цели на мгновение стал черным.
Спящим на берегу в эту ночь невдомек, что происходит в море. Происходит для того, чтобы они могли спать спокойно. Сегодня, завтра, через месяц и год. Каждую ночь.
Когда мы вернулись в базу, адмирал встретил нас и поздравил стрелявших.
На причале появились кок и его помощник. Они несли на носилках традиционного поросенка. В дни войны подводные лодки оповещали о новой победе по радио. В базе тотчас же жарили поросенка.
Теперь жареный поросенок — награда за меткие стрельбы. Поблескивающий золотисто-коричневой корочкой, усыпанный по спине изумрудным луком, поросенок безмятежно лежал на блюде. Сопровождала его на причал матросская свита. Каждый что-нибудь нес: один — тарелки с селедкой, другой — бачок с винегретом. Под разгоревшимися взглядами проголодавшихся моряков кок огромным ножом разрезал на части жаркое. Каждый корабль vполучил свою долю. И пир начался.
Мы тоже ели жаркое, с некоторой, правда, неловкостью: мы-то на этот раз не стреляли!
