— Да. Воспламенился бензин. Я нырял и всплывал.
Задыхался. Подумал: все кончено. И вдруг увидел Сережу. Его катер несся в огонь. Взорвется! Зачем он? Не надо! Но жить так хотелось, Севка! Мне было всего двадцать шесть… Сергей обгорел. Помирать буду, помнить буду такое.
Я спросил отца:
— Ты спас дядю Митю?
Отец ответил, нахмурившись:
— Я не успел спасти Мите глаза… — Он долго молчал. Потом спросил: Как бы ты себя чувствовал, Сева, если бы потерял глаза?
— Мне, наверно, не захотелось бы жить.
— А они хотят жить и живут! — горячо воскликнул отец. — И Митя, и Подоконников, потерявший руку в бою.
И живут не воспоминаниями, а будущим. Живут, как здоровые люди. Ты, Сева, счастливец, что с тобой рядом такие люди! Ты смотри: Подоконников левой рукой управляет машиной, фотографирует для газет. А заметил ты, как он смеется?
— Да.
— И девушки любят его за веселый характер. Он им читает стихи: «Дайте, я вас обниму левою рукою». Березин читает лекции. Учись, сынок, у них жить…
Отец ни разу на меня не прикрикнул.
Как-то я выкинул что-то совсем несусветное. Отец отозвал меня к книжным полкам. Ну, думаю, заработал, фитиль! Но отец прочел мне письмо Чехова брату о том, что такое воспитанный человек…
* * *
— Я с детства решил быть моряком, — говорил Сева.
Я думаю, все, кто родился в Севастополе, хотят стать моряками. Почти у каждого отец моряк. У некоторых моих сверстников воспоминание об отце осталось лишь в виде выцветшей фотографии, старой флотской фуражки или кителя, бережно хранившегося в шкафу.
Меня назвали в честь Гущина Всеволодом. Я помню, как отец привез к нам из детского дома его сына Вадимку. Вадимка обращался со мною, как с младшим. Мне начинало казаться, что мама его любит больше. «Да нет же, малюсенький, я вас обоих люблю», — убеждала мама. Но появлялся Вадимка с горстью подаренных ею конфет: «Накось, выкуси», — совал он мне под нос конфеты.
Я тянулся к ним и больно получал по руке.
Мы росли, бегали в школу.
Отец стал командовать соединением катеров. За ним по утрам приходила служебная машина. Шофером был веселый матрос Вася.
— Садись, подвезу, марсофлоты, — приглашал он, бывало, когда мы раньше отца выбегали из дому.
Раз мы с Вадимкой опаздывали в школу.
— Что ж! — ответил Вадимка на приглашение матроса. — Подвези.
И мы влезли на заднее сиденье. Минут через пятьшесть вышел отец.
— А вы куда забрались, ребята?
— Мы в школу опаздываем.
— Надо собираться пораньше. Вылезайте-ка. Рано вам ездить в служебных машинах.
Мы нехотя вылезли. В школу мы опоздали.
Через несколько дней Вадимка пристроился в машину к своему однокласснику, сыну ответственного работника Безобразова. Отец как-то увидел Вадимку в чужой машине.
— Но ведь Эдуард ездит, — оправдывался Вадимка.
— А тебе запрещаю, — возмутился отец. — Поверь, то же самое тебе бы сказал твой отец.
Вадимка был страшно обижен.
Он завел себе школьных товарищей и домой приходил как жилец — только спать. И когда отец предлагал нам пойти в музей или поехать на Сапун-гору, Вадимка отказывался. В театр и кино он ходил.
Я подрастал и очень подружился с отцом. Ходил с ним на катера. Видел, как к нему относятся подчиненные.
Просят совета по самым различным делам. Понял: любят его. Любят искренне.
* * *
Директор нашей школы Михаил Давыдович Хабиасов хотел, чтобы школа его была лучшей в городе. Что ж, в этом нет ничего плохого. Если у тебя учатся лучше, чем в других школах, радуйся! Но он подходил со своей точки зрения. Он вел такую статистику: «У меня учатся шесть сыновей Героев Советского Союза, семь сыновей высокоответственных работников города. У меня в школе лучшая самодеятельность (а что самодеятельность „подкреплена“ приходящими со стороны и из других школ „артистами“, Хабиасов умалчивал). У меня в школе растет поэт Гущин, и я создаю ему все условия. Необычайно талантлив. Выступает на всех вечерах, и не только в школе, во Дворце пионеров, в Доме офицеров!»
Михаил Давыдович делал всяческие поблажки Вадимке:
— Ты урока не выучил, но ты, наверное, творил?
— Творил, — отвечал севастопольский Маяковский.
— А ну, прочти всему классу. Да ты не стесняйся, Вадим, не стесняйся. Скромность — великая вещь, но чрезмерная скромность вредна. Читай же!
И Вадим, подвывая, читал.
Однажды на школьный вечер пришли к нам знатные гости (ох, любил Хабиасов знатных гостей!). Кроме местных начальников даже приезжие из Москвы. Вадим отличился. Какая-то важная гостья восторгалась им и обещала похлопотать, чтобы его приняли в литературный институт. Вадим совсем загордился.
Я однажды получил двойку. Михаил Давыдович пришел в класс озабоченный и страшно рассерженный. У него даже губы дергались:
— Ты мне портишь статистику. Может быть, ты заболел и не приготовил урока?
Отец учил меня: «Не лги и душой не криви». Я ответил:
— Я ничем не болел.
— Маргарита Петровна, — сказал директор учительнице, — придется пересмотреть его двойку.
— Но ведь он ответил на двойку, — вспыхнула наша учительница.
Хабиасов весь потемнел.
— Дети Героев должны быть на уровне! — почти выкрикнул он. (Мы надолго запомнили эту фразу и часто со смехом ее повторяли.)
В тот же вечер я ничего не скрыл дома.
На другой день отец пошел объясняться с директором.
Хабиасова чуть инфаркт не хватил. До сих пор к нему приходили мамаши, папаши и требовали, чтобы их лентяям повысили балл. А теперь пришел мой отец убеждать, чтобы его сыну оставили двойку. Они крепко поссорились.
Отец объяснился с Вадимкой:
— Насколько я понимаю, и тебе заменяли пятерками тройки?
— А что? — ответил нагло Вадимка.
— Как — «что?» — вспылил впервые в жизни отец. — Безобразие!
— Ах, дядя Сережа, как же вы устарели, — снахалил Вадим. — Это в ваше время не шли навстречу талантам.
— В наше время нас драли как Сидоровых коз! Ничего в этом хорошего не было! Но теперь, в ваше время, — подчеркнул он, — самое главное быть честным перед Родиной, перед близкими, перед твоим погибшим отцом, перед самим собой, наконец! Сегодня в школе душой покривил, завтра станешь обманывать комсомол, если тебе окажут честь, примут…
Вадим только плечами пожал.
— Что ж, дядя Сережа, — сказал он с нарочитой наивностью, — прикажете мне сдать пятерки и попросить заменить их на тройки? Как же я в институт поступлю?
— А ты уверен, что с таким, как у тебя багажом, сумеешь войти в литературу?
— Ах, дядя Сережа, Горький булки пек, Шаляпин обувь тачал.
— Ты убежден, что ты такой же талант, как они? Самоуверен не в меру ты, братец…
Вадим достал из кармана газету. В газете было напечатано его стихотворение. Отец прочел.
— Своего ни на грош, Маяковскому подражаешь. И не рано печататься в четырнадцать лет?
Вадим всем своим видом показывал: в самое время.
Еще бы! Михаил Давыдович уже повсюду носился с напечатанным стихотворением Вадимки. Он звонил: «В моей школе выпестован поэт, сын черноморца-героя». И добегался: в газете поместили статью «Кузница юных талантов». Выходило, что без Михаила Давыдовича не существовало бы поэзии.
К счастью для нас, почти все учителя здраво смотрели на жизнь. И школа не покалечила нас. Кроме пятерыхшестерых, в их числе и Вадимку. Самовлюбленность, уверенность в том, что можно выехать на заслугах герояотца, стремление поближе сойтись с власть имущими пробудил в душе Вадимки Михаил Давыдович Хабиасов.
В пятнадцать лет Вадим Гущин был принят в «лучших домах». Его приглашали, как некое юное чудо. Он читал стихи без малейшей застенчивости.
* * *
В школе произошло несчастье: обгорел Борька Савинов, и понадобилось отдать свою кожу, чтобы спасти ему жизнь. Почти весь класс вызвался, да и не только наш класс. Нашлось только несколько себялюбцев. Среди них оказался, к огорчению отца, наш Вадим.
— Всего ожидал от него, но такого не ждал! — сказал отец горестно. — И больше всех в этом я виноват!
— Почему ты? — спросил я.
— Не сумел воспитать человека.
Вадим, правда, стихи написал по этому случаю. Очень трогательные. Их напечатали в комсомольской газете.
И сотни читателей прислали письма ему и тем, кого он прославил. Вадим хвастался этими письмами. Отец поморщился:
— Мне думается, не следовало раздувать это дело.
У нас за последнее время принято умиляться, что человек не присвоил найденный на улице кошелек. Воспевают подобную добродетель в стихах и в прозе. И забывают, что это простая порядочность.
— Отдать кошелек с деньгами или кусок своей собственной кожи — все же разные вещи, — пробурчал както после Вадим.
