— Да пусть купит машину, — говорит Клэр. — В старших классах без машины и сексом не заняться.
— Не знаю, хочу ли я, чтобы он занимался сексом. Она с упреком показывает на меня пальцем.
— Кайфолом.
— Я за него отвечаю.
— И поэтому ломаешь ему кайф. По правде говоря, если ты в старших классах не занимался сексом…
— Я в старших классах занимался сексом.
— Так вот, — продолжает Клэр. — Я считаю, что тебе лучше разрешить ему купить машину и дело с концом. Можешь забить бардачок презервативами и брошюрами о вреде вождения в нетрезвом состоянии, если тебе станет от этого легче.
— Спасибо. Ты мне очень помогла.
— А как же.
Мы с Рассом и Клэр ужинаем, сидя за столом в столовой. Впервые со смерти Хейли я ем здесь, впервые ставлю на подставку настоящую тарелку, а не открываю консервы, разогреваю и ем на диване перед телевизором, запивая вином или виски. Мы жуем и болтаем, шутим и поддразниваем друг друга, отлично понимая, что это не просто ужин, а своего рода торжественное открытие, начало чего-то нового. И хотя почти ничего не изменилось, мы все испытываем смутное чувство, будто там, где когда-то было что-то, а потом не было ничего, снова возникло что-то — меньше и печальнее, чем раньше, но все-таки теплое, настоящее, полное возможностей. Если мы все не испортим.
Я так хочу, чтобы мы ничего не испортили.
В маленькой приемной у школьного кабинета Брук напротив меня сидит красивая девушка — хотя она изо всех сил старается скрыть свою красоту. Ее губы перемазаны черной помадой, глаза жирно подведены черным карандашом, в ноздре металлическое кольцо, в ложбинке под пухлой нижней губой, словно жемчужина в раковине, примостилась сережка-гвоздик. У девушки большие зеленые глаза, высокие скулы и безупречный цвет лица, так что ей не удастся никого обмануть: красота сияет, как противотуманная фара, и я задаюсь мыслью, что же заставляет девушку так упорно ее скрывать. Через два стула от нее сидит парень с длинными грязными волосами, тощей козлиной бородкой, в потертых джинсах и с тусклым взглядом наркомана. Он ссутулился, сложил руки на груди и таращится на лампу дневного света, тщательно напуская на себя равнодушный вид и притворяясь космически спокойным. Парень и девушка изо всех сил стараются не замечать друг друга — два ребенка, пусть и трудные, чудаковатые, решительно жмущиеся к стенам приемной. Их положение в цепи питания различно, и нет темы, по поводу которой они могли бы сойтись во взглядах. Вот он, дух системы: детей так ограниченно классифицируют, что они даже не могут друг с другом общаться. Со временем их число увеличится, и они будут представлять опасность для правящего класса.
Мы сидим в приемной — два озлобленных подростка и я, три чудика. Удивительно, до чего их молчание заразительно, с какой легкостью я перенимаю их правила. Время от времени их нервно блуждающие взгляды встречаются с моим, но дети мгновенно отворачиваются, не успев толком посмотреть в глаза. Я удивлюсь, если в старших классах еще кто-то с кем-то разговаривает.
— Дуг, — окликает меня Брук с порога кабинета. — Что ты здесь делаешь?
На ней серые брюки и черная шелковая блузка; Брук выглядит бодро и профессионально. И похоже, она вовсе не так рада меня видеть, как я надеялся.
— Мне нужно было тебя повидать.
— О господи, что у тебя с лицом?
Я любовно потираю синяк.
— И поэтому отчасти тоже.
— Ребята, я вас приму через минуту, — говорит она двум ждущим подросткам, которые слишком заняты тем, что делают вид, будто их тут нет, чтобы их это волновало.
— Прости за тот вечер, — говорю я, когда мы усаживаемся у нее в кабинете.
— Не стоит извиняться, — отвечает Брук.
— Мне неловко.
— Тебе должно быть неловко за то, что ты мне так с тех пор и не позвонил.
— Да.
— И за то, что не отвечаешь на звонки.
— И за это тоже прости.
— И за то, что заставил меня чувствовать себя полной дурой.
— Я не хотел. Прости.
— Так что у тебя с лицом?
— Я сцепился с Джимом.
— И он тебя ударил?
— Вообще-то меня ударил Расс.
— Тебя ударил Расс?
— Но он хотел ударить Джима.
— Ты это в переносном смысле?
— Я налетел на его кулак.
— Ага.
— Короче, Расс теперь живет со мной.
Брук улыбается.
— Ну вот, хоть какая-то хорошая новость. И как ты?
— Как ни странно, нормально, — признаюсь я. — Только немного боюсь. Если честно, до ужаса. Но в хорошем смысле.
— Все будет хорошо.
— Спасибо.
Какое-то время мы смотрим друг на друга.
— Так ты пришел, чтобы рассказать мне об этом?
— Нет. Я пришел, чтобы спросить, что ты думаешь о свадьбе.
— Дуг, ты очень мил, но, пожалуй, я пока не готова взять на себя такие обязательства.
— На выходных моя сестра выходит замуж.
— И тебе нужна спутница.
— Мне не нужна спутница. Мне составят компанию Расс и Клэр. Я просто подумал, что было бы здорово, если бы ты пришла.
Она вздыхает — глубоко, меланхолично, словно борясь с противоречивыми чувствами.
— Послушай, Дуг. Ты мне нравишься. Но я должна знать вот что: быть может, у тебя сейчас такой период, что каждый раз, как мы будем сходиться ближе, ты станешь паниковать и сбегать. Если это так, то нет проблем, я все пойму. Я просто не хочу в этом участвовать.
— Думаю, что я уже это пережил, — признаюсь я.
— Ты уверен? — с сомнением переспрашивает Брук.
— Уверен.
— Дуг!
— Я серьезно.
— Для сложностей слишком рано.
— Я понимаю.
Она смотрит на меня долгим изучающим взглядом, задумчиво покусывая нижнюю губу. И мне вдруг кажется жизненно важным, чтобы она согласилась. Перед нами, словно развилка дороги из желтого кирпича, простираются разные пути, и все, что произойдет потом, зависит от того, что случится в ближайшие пять секунд. Конечно, я говорил, что судьба — полная фигня, но я ошибался. Если бы я верил в Бога, я бы произнес коротенькую молитву: «Господи, ты достаточно портил мне жизнь, и сейчас я даю Тебе шанс загладить вину». Но я не верю, поэтому и не молюсь. Мне остается только сидеть и нервно ждать, пока пройдет время. Но время тянется, раздуваясь, словно огромный красный воздушный шар, и мне остается только сидеть и делать жалобный вид, дожидаясь, пока шар лопнет.
— Дуг.
— Брук.
Она медленно и громко вздыхает, качает головой.
— Мне нечего надеть.
Свадьба Дебби состоится на выходных в загородном клубе в Норуолке, штат Коннектикут. Вечером в пятницу запланирован ужин-репетиция для близких друзей и членов семьи, а в субботу на закате на побережье пройдет церемония, после которой в главном зале клуба будет дан прием на пятьсот персон. Эту свадьбу моя мать обдумывала всю жизнь. Свадьба Клэр прошла на обширных землях Чаппаки, поместья родителей Стивена (когда никто не слышал, мы называли Чаппаку «Золотарней»), а мы с Хейли объявили о своем решении в тесном кругу друзей на вечеринке в «Таттингере», нашем любимом ресторане на Манхэттене. Мать встретила эти оскорбления многозначительным молчанием, как человек, которого подвергли несправедливым унижениям. Но с Дебби, ее малышкой, таких сложностей не возникло, и мать расстаралась вовсю.
В пятницу днем я в спальне одеваюсь к обеду и вдруг нащупываю что-то в кармане пиджака: это оказывается тюбик губной помады и скомканный счет из «Гудзонской таверны», ресторана, где мы с Хейли ужинали в наш последний вечер. Такие мелочи возвращают нас в прошлое — увы, но это так. Последние притаившиеся до поры осколки жизни, которые ждут, когда их раскопают, как артефакты: запах Хейли на рубашке, каракули списка покупок на семь страниц в записной книжке у телефона, ее помада и счет в кармане пиджака — ошметки исчезнувшей жизни. Вопреки благим намерениям и здравому смыслу я разворачиваю счет и вижу написанные смазанными синими чернилами названия заказанных нами блюд: супы, мясной салат, филе, бутылка кьянти и на десерт пирог с яблоками «Грэнни Смит». На меня накатывают воспоминания того вечера — остро и ослепительно ясно: обтягивающее красное платье Хейли, волосы, заколотые на затылке, так что видна ее тонкая шея, то, как она смеется, запрокинув голову, но сильнее всего — чувственная память о том, каково быть единым целым, принадлежать ей, быть самим собой. Мой живот снова охватывает привычная ноющая дрожь, в груди — тяжесть и опустошенность, но я не заплачу. Я закрываю глаза и возвращаюсь в прошлое: я снова сижу напротив нее, пью ее, точно вино, и у меня опять расходятся шрамы, открываются раны, и жгучая боль потери остра как никогда — словно в кишках шуруют раскаленной кочергой. Но я не плачу. У меня была жена. Ее звали Хейли. Ее больше нет. Как и меня.
