В бункере было человек десять. Ночь за ночью они слушали лай немецких полицейских собак, рыскавших среди развалин в поисках евреев, скрывающихся в подземных убежищах. Шмуэль и остальные существовали практически без воды и хлеба, и почти без воздуха. Они держались. Они знали, что здесь, в подземелье, в своей узкой темнице, они свободны. Там, наверху, их поджидала смерть. Однажды ночью чуть не стряслась беда. Это Голда была виновата. Она взяла с собой своего ребенка, пятимесячного младенца. Он начал плакать, подвергая опасности жизнь беглецов. Голда старалась успокоить его, убаюкать, но напрасно. Тогда все, в том числе и Голда, обернулись к Шмуэлю и сказали: «Заставь его заткнуться. Займись им. Твоя работа — резать цыплят, ты сумеешь сделать так, чтобы он не очень мучился». И Шмуэль счел это разумным: жизнь ребенка — в обмен на жизнь всех остальных. Он взял ребенка. В темноте его пальцы нащупали шейку. И тишина воцарилась на земле и в небесах. Только издалека доносился лай собак.
Я чуть-чуть улыбнулся. Я подумал, что Шмуэль, наверное, тоже был врачом.
Пол Рассел не двигался. Он все еще ждал.
Мойше — контрабандист. Он тоже из Сигета. Мы были друзьями. С тех пор, как нам исполнилось по восемь лет, мы с ним встречались на улице каждое утро в шесть часов, и с фонарями в руках шли в хедер. Там нас ждали книги, которые были больше нас самих. Мойше хотел стать рабби. Сегодня он контрабандист, и за ним охотятся все полиции Европы. В концлагере он видел, как набожный человек обменял свой недельный паек хлеба на молитвенник. Человек этот умер меньше, чем через месяц. Перед смертью он поцеловал драгоценную книгу и пробормотал: «Книга, скольких людей ты погубила?» В этот день Мойше решил изменить течение своей жизни. Так человечество приобрело контрабандиста и утратило рабби. И никому от этого не хуже.
Ты хочешь узнать, кто я такой, доктор? Я также и Мойше-контрабандист. Но главное, я тот, кто видел, как бабушка вознеслась на небо. Словно пламя, она прогнала солнце и заняла его место. И это новое солнце, которое ослепляет, вместо того, чтобы светить, заставляет меня ходить, опустив голову. Оно нависает над будущим человечества, погружает во мрак сердца новых поколений, затуманивает их взор.
Если бы я говорил начистоту, Пол Рассел понял бы трагическую судьбу уцелевших, тех, кто вернулся, живых мертвецов. Нужно присмотреться к ним внимательнее. Их внешность сбивает с толку, они обманщики. Они выглядят так же, как окружающие. Они едят, смеются, любят. Они жаждут славы, денег, любви. Совсем, как другие люди. Но это неправда, они притворяются, иногда сами того не подозревая. Человек, который видел то, что видели они, не может быть таким, как другие. Он не может смеяться, любить, молиться, торговаться, страдать, развлекаться и забывать… Совсем, как другие люди. Нужно присмотреться к ним внимательнее, когда они проходят мимо невинно выглядящей дымовой трубы или подносят ко рту кусок хлеба. Что-то в них наводит дрожь и заставляет опускать глаза. Эти люди — калеки, они сохранили ноги и глаза, но утратили волю и вкус к жизни. То, что они видели, раньше или позже даст о себе знать. И тогда мир ужаснется и не осмелится смотреть этим искалеченным душам в глаза.
Если бы я говорил начистоту, Пол Рассел понял бы почему не следует задавать тем, кто вернулся, слишком много вопросов. К ним нельзя относиться как к обычным людям. От страшного потрясения у них словно лопнула внутри пружина. Рано или поздно, последствия скажутся. Но я не хотел, чтобы Пол Рассел понимал. Я не хотел, чтобы он утратил душевное равновесие. Я не хотел, чтобы он узнал правду, которая в любой момент грозила выйти наружу.
Я начал убеждать его, что он ошибся. Только бы он ушел и оставил меня в покое. Конечно, я хочу жить. Разумеется, я хочу жить, творить, создавать вечные ценности, помочь человечеству сделать шаг вперед, внести вклад в его прогресс, счастье и процветание! Я говорил долго и страстно, намеренно употребляя возвышенные слова и запутанные абстрактные выражения. А поскольку он все еще сомневался, я привел доказательство, к которому он не мог остаться равнодушным. Любовь! Я люблю Катлин. Я люблю ее всем сердцем. А как можно любить и в то же время не хотеть жить? Как можно любить, если не верить в жизнь или любовь?
Лицо молодого врача постепенно приняло обычное выражение. Он услышал то, что хотел услышать. Его философии ничто не угрожало. Все встало на свои места. Никакой дружбы между пациентами и врачами! Нет ничего более священного, чем жизнь, более нравственного, великого и благородного. Отрицать жизнь — грех, глупость и безумие. Нужно принимать жизнь, лелеять ее и любить, бороться за нее, как за сокровище, за женщину, как за тайное наслаждение.
Он снова стал любезен. Он предложил мне сигарету и уговаривал меня взять ее. Его губы приняли обычный оттенок, и и его глазах больше не было гнева.
— Я очень рад, — сказал он под конец. — В начале мне показалось… Я признаю свою ошибку. Я очень рад… в самом деле…
Я тоже. Я радовался, что убедил его. В самом деле.
Проще простого. Он хотел быть обманутым, и я сыграл свою роль. Я прочитал текст, который он знал наизусть. Любовь подобна вопросительному знаку, но отнюдь не восклицательному. С ее помощью можно объяснить все, что угодно, не обращаясь к доказательствам, сила и слабость которых основана на логике. Влюбленный юноша знает о Вселенной и сотворении мира больше, чем любой ученый. Почему мы должны умереть? Потому что я люблю тебя, дорогая. А почему параллельные прямые пересекаются в бесконечности? Что за вопрос! Только потому, что я люблю тебя, дорогая.
И все в порядке. Их, юношу и девушку, узников магического круга, такой ответ вполне устраивает. Они усматривают прямую связь между своими переживаниями и тайнами мироздания.
Да, все оказалось очень просто. Я люблю Катлин. Значит, в жизни есть смысл, человек не одинок. Любовь — лучшее доказательство существования Бога.
Катлин. В конце концов, я умудрился убедить и ее. Правда, это было потруднее. Она знала меня лучше и была настороже. В отличие от молодого врача, который избегал неопределенностей, Катлин чувствовала нюансы. Для нее Гамлет был просто романтиком, а вопрос, который он задавал сам себе, был чересчур наивным. Проблема заключается не в том: быть или не быть, а скорее: быть и не быть. Она сводится к тому, что человек живет, умирая, что он олицетворяет бренность жизни. В этом истоки трагедии.
Почему она вернулась? Ей не следовало так поступать, и я даже говорил ей об этом. Нет, я не говорил ей. Она была несчастна, и меня это так поразило, что я не нашел в себе сил сказать ей: «Оставь эту комедию».
Она страдала. Даже когда голос Катлин звучал в телефонной трубке, он выдавал ее усталость. Пять лет минуло с тех пор, как я молча ушел от нее. В то утро было пронзительно холодно. Сейчас стояла осень. Пять лет! Шимон Янай говорил мне, что Катлин вернулись в Бостон и вышла замуж за человека, намного ее старше и довольно состоятельного.
Как-то раз, во второй половине дня я сидел у себя в кабинете. Дел было по горло: работала ежегодная сессия Генеральной Ассамблеи ООН. Речи, заявления, взаимные обвинения, резолюции и контррезолюции. Судя по тому, что говорили с трибуны, наша планета была неизлечимо больна.
Зазвонил телефон.
На другом конце провода голос прошептал: «Это Катлин».
Катлин замолчала и наступила долгая тишина. Я разглядывал трубку в своей руке, и мне казалось, что она живая. Я подумал: «Тогда, несколько лет назад, была зима. Сейчас осень».
— Я бы хотела с тобой увидеться, — добавила Катлин.
В ее голосе звучало отчаяние. Или пустота.
— Где ты сейчас? — спросил я.
Она назвала отель.
— Подожди меня, — сказал я.
Мы повесили трубки одновременно.
Она остановилась в одном из самых дорогих и элегантных отелей Нью-Йорка. Ее номер находился на пятнадцатом этаже. Я тихонько толкнул полуоткрытую дверь. Оконная рама обрамляла силуэт Катлин. Ее роскошные черные волосы спадали на плечи. Она была одета в темно-серое платье с глубоким вырезом на спине. Я был тронут.
— Привет, Катлин, — сказал я, входя.
— Привет, — сказала она, не оборачиваясь.
Я подошел к открытому окну. Оно выходило на Центральный парк. Ничейная земля, которая в этом огромном городе с одинаковой добротой предоставляет по ночам убежище влюбленным и преступникам. Деревья пожелтели. Было сыро и жарко: последние теплые дни накануне зимы. Далеко внизу тысячи машин мчались среди опадающих листьев и исчезали. Солнце отбрасывало золотые отблески на окна небоскребов.
— Помоги мне, — сказала Катлин, пристально вглядываясь в мертвую листву, покрывающую парк. Я украдкой взглянул слева на профиль Катлин. По изгибу ее шеи я видел, что она все так же восприимчива.
