– Там мать, – меня охватывала дурнота окруженного, схваченного человека, с которым еще немного поговорят и сразу начнут бить; меня никто не держал, но уйти я уже не мог. Потом попытаюсь! Глупости! Просто не реагировать на глупости! Уйду – он про меня забудет. А я еще про Аладьина напомню! Свежий кафель в подвале.
– А ты где, если мать ни при чем?
– По Максима Горького, напротив железнодорожного магазина.
– Там, где художник жил, ворота с лебедями?
– Да.
– Ну, завози задаток, короче, сюда до двадцати двух, или я попрошу ребят подъехать, решай, как удобней. И я тебе скажу за дом, – он с задорным хлопком соединил наши ладони, – ты не прогадал! Строил для себя: черепица, стропила обработаны, лестница дуб, я и сам хотел, чтобы не абы кому… Поэтому скидка, ковер в гостиной оставлю, если кукушечка моя ночная разрешит, добавишь долларов пятьсот…
Я ему позвоню. Обдумаю и позвоню. Надо улыбаться, что же то я так. Всё же просто: набираем дистанцию – удар и победа! У дома Аладьина на Стрелецкой, 18, на лавке под каштанами сидели две ярко раскрашенные женщины – черная и очень худая в белом парике; черная сняла туфли на толстой платформе и поставила их парой, подравняла и отодвинула чуть в сторону – подруги, сложив руки, молча наблюдали за туфлями, словно прочитали в журнале, что, если обувь не беспокоить и наблюдать со стороны, она оживет; я посмотрел на босые ноги черной, она живо обулась и через дорогу (неужели ко мне?) широким шагом:
– Не хотите взять любовнице перстенек из белого золота с бриллиантом четыре с половиной миллиметра, дешевле, чем в магазине? – глаза ее улыбались отдельно от губ, словно покрытых и заклеенных липкой, поблескивающей массой. – Нет любовницы? А откуда вы?
– Из Воронежа.
– А что это вы такой ску-у-учный, мужчина из Воронежа? – уже возле дверей; подруга в белом парике, не оборачиваясь, уходила по Свердлова, чуть только притормозив у витрины зоомагазина «Алабай». – Не желаете шампанского? А водочки? Чай? – ткнула чайник, разбросала ложки в чашки, повернулась и насмешливо рассматривала меня: чуть подрагивали щеки, выдавая подводную работу языка, обследующего место свежего обрушения или занятого добыванием пищи из расщелины. – Кристина. Не надо с отчеством. Я не люблю фамильярностей. Красивая, незамужняя. Дала объявление в газете «Красивая, незамужняя продаст диван, шкаф, стулья, мужские вещи пятидесятого размера. Всё новое. Хозяйка б/у». – Я поднялся и двинулся к ней, на губы ее начала загружаться улыбка, тридцать процентов, сорок, она поймала мою руку и довела ее кратчайшей дорогой: сюда! – прошептала: – Что скажешь про меня?
– Мне кажется, ты жесткая.
– Я жесткая? – радостно улыбнулась. – Да, я жесткая. Но это только фантик. В душе мы все пионеры! – потрогала меня. – Кажется, ты уже не хочешь чая, – и, как только кончилось всё: – Ну-ну-ну, не уходи еще, не улетай, побудь здесь, не думай сразу о плохом, пожалуйста! – тыкалась носом в шею, выводила пальцами буквы на груди: – Никто. Никогда. Не узнает. Ничего. Не было. Никто не живет, как хочется, все боятся, что потом кто-то узнает. Представляешь, чем бы занялись люди, если бы точно – никто ничего не узнает? Всё стало бы легко! И ничего не страшно. Вот так надо жить. Всё равно никто никогда не узнает. Хочешь, дам тебе ключи, приезжай в любое время?
– А… у тебя?..
– Считай, ты первый. Всё, что было, – белым застелю полотном! – сторожила мое лицо, малейшее… – как? не так? – Про жену подумал? – и отстранилась. – А у меня любовник есть. Остановить – просто нереал. От секса с ним у меня голова на двое суток отлетает!
– Давно? – Аладьин пропал полгода назад.
– У тебя квартира в Воронеже? Большая? А лоджия есть? Собственник ты один? Мать жива? У нее квартира или свой дом? Сколько лет ей? Ты один у нее? Машина у тебя есть? Новая? Кредит или так взял? Кем работаешь? Сколько чистыми? Подработки бывают? Тысяча рублей? Я за тысячу рублей будильник заводить не стану! С женой расписан? А участок у матери большой? Давно у нее диабет? Да-а… Уж бы отмучилась… Можно тебя попросить: покажи мне свое кольцо, я немножко интересуюсь, что там за клеймо, такое интересное…
– Да вроде обыкно…
Она захлопнула кольцо в ладони, как пойманную муху, вскочила и швырнула его в окно.
– Всё! Будет желание – заезжай! – хрипло и страшно хохотала, ударяя ладонями в стекло, валилась на подоконник; пока я шарил в траве, успело стемнеть – я подсвечивал телефоном, прохожие останавливались – нет, шли дальше, нет, у нас не бывает прохожих, наметил, откуда и куда, и – пядь за пядью раздвигал траву, щупал на земле – где!!! – найдись, ну найдись, лишь бы не затоптать, не сделать хуже! – утром прийти? Чтобы на свету? И за бордюр могло улететь. И на дорогу? Выбегал на дорогу, разгонял лужи, но здесь-то фонарь… А покатиться могло. Палец без кольца подрагивал – не могу домой без кольца, словно это не просто ювелирное, не память, символ; утром похожее купить, но как состарить, или сказать: почистил? как и зачем? Если не будет похожих?!
Надо сказать правду. Всё упростить: я потерял кольцо. Что здесь такого? Соскользнуло, сам не заметил. Сидело туго, а смотрю – нет, и сам, главное, вспомнить не могу, на асфальте бы звякнуло, а вот в траву – не слышно, но ничего, ничего, ничего, это ничего, зато не болеем, живы, купим новое – не плачь: это – ничего – не значит!!! – отдыхал, вытирая лицо, – вдова Аладьина, не прячась за шторами, переодевалась, я видел белые части тела, нагибающиеся движения, и, против воли, думалось само: этот дом будет моим? – моей жизнью станет вот это, а то, что сейчас, что уже начало кончаться, – моей жизнью быть перестанет? Лишь бы не перестать существовать при переходе, скорей бы! Невозможно, без кольца – под этими листьями? Под этими? А почему у тебя грязные такие руки? Но я же искал. Ходил, где ходил, и искал! В шесть утра, а куда я иду в шесть утра? Мне надо. Куда это тебе надо? Я сказал себе словами про себя: трудная ситуация, но для человека сильного – преодолимая; кто-то словами ответил мне: я пропал, она расскажет, все узнают, я не могу позвонить Леше без кольца и сказать, что не принесу двести тысяч и не надо никому приезжать потому, что; я могу переночевать почему-то здесь, уточнить: куда именно бросила? – пусть предупредит любовника: не сегодня; или автобусом на Украину, возят без света и запретили приносить и поглощать, прошлый раз перед Харьковом водитель остановил и прошел по рядам: «Невозможно ехать. Я же чувствую, что пахнет чебуреками!»; обмирая от страха, я прикрывал к себе локтем шоколадку, боясь хрустнуть фольгой, – с этой точки я двинулся, кто-то черными штрихами обозначил маршрут: сорок метров на север, затем поворот направо за музыкальной школой, далее прямо сто сорок метров до пожарной части, и далее – на мост, следуйте на мост, за реку, и дальше, куда-то вело и дальше, но я боялся взглянуть на «конец маршрута» – домой? Только домой?
За рекой, на лугу между рынком (в отличие от вокзального и городского этот называли колхозным) и рекой всегда тьма, но сегодня – посреди сияла как бы громадная люстра, я жадно смотрел, радуясь возможности пожить хоть немного еще другим; как только кто-то сказал во мне словами «цирк», я полез с откоса вниз – здесь были когда-то каменные ступеньки; когда я осваивал велосипед, получается, давно, выломали, я сбежал, зигзагами, на пятках, гася опасные ускорения, – помню еще! – и мальчишкой бросился к пылающему «Касса», прижимая рукой карман с деньгами; в шапито пахло скошенной травой, порочный малый с напудренными щеками, в серебряном пиджаке до колен объявил:
– Воздушная гимнастка. Наша ласточка-синичка! – И грудным голосом добавил в микрофон: – Искупайте ее аплодисментами.
Гимнастка с пушистыми крыльями за спиной выбежала, села на бортик, оглянулась и вдруг взглянула именно на меня так, что я подумал: узнала, – это она работает в круглосуточной аптеке на Максима Горького; но, когда она закинула ноги на шест и поскользила вверх, перебирая руками, я сразу понял: нет, фармацевт бы не сумела; рядом опустился Вова Шелайкин, взмокший, словно весь день гонял за мной, он, не снимая очков (а есть ли под ними глаза или – вообще что-то есть?), смотрел на гимнастку и теребил за пазухой какую-то теплую веревку с петлей; полетели голуби, у дрессировщицы существенно не ладилось, один какой-то белый не хотел летать на обруч и возвращаться на увитое бумажными розами сердечко, долго она терпела, но после третьего проявления непонимания и упрямства, как всегда – вспышкой! – улыбнувшись, коротко приказала что-то ассистенту (неужели «зажарить»?), и он унес белого за кулисы.
– Пойдем. – Вова не смог почему-то выговорить, но показал головой, и я в ответ показал: а мне интересно, не понимаю, почему должен куда-то с оплаченного…
– Железный человек! – порочный малый показал на маленького грустного армянина с волосатым животом, тот проглотил огонь и повалился лицом на зеленые бутылочные стекла, которые вынесли в специальной тряпочке и долго раскладывали и поправляли особым образом.
