– А вон и Аладьин мопед свой налаживает. Опять, небось, в Солоти к своей Раисе, ты видишь его?
Я смотрел в не определимое словами куда-то, мне казалось: вижу; сначала только «Солоти, стоянка 1 минута» в расписании, вот проступили мостки на Солотянском пруду, белый колпак матери Аладьина, торговавшей хлебом в магазине «У Лысака» – Лысак ушел с немцами, магазин трижды перестроили, но «У Лысака» не стиралось, – я увидел мопедный бак, оклеенный польскими красавицами в овальных рамках, вот – Аладьин, мы пекли кукурузу – вот он, белобрысый, дует в костер.
– Хочешь, сходи к своим, – предложил Валера, – найдешь?
Надо пройти почти всю Стрелецкую в сторону вокзала под единственным созвездием, которое мы умели находить, мимо лавочек, сделанных из шпал, мимо хриплых «голосов» из транзисторов, и перед тем как тропинка, засеянная осколками шлака и угля, спустится чуть вниз, скрывая под собой яму с мертвыми итальянцами, собранными со всей улицы в сорок третьем году… Я, зажмурившись, поднял чуть подрагивающую руку, но с первого раза, как всегда, поймал меж двух досок пуговицу, привязанную к леске, и потянул – звякнула щеколда и калитка… К своим – я спускался во двор, как всё выросло, наросло, вышло что из той косточки? В холодок – я один, но сколько вокруг наших, привалился от усталости к какой-то обмазанной глиной стене и не испугался, когда вокруг ноги скользнул урчащий пушистый бок – кот, он всегда прибегал, только стукала калитка, я пустил его на руки и чесал брюхо и за ушами, что-то прилепилось, когда ходил, на плечо, где-то я присадил клейкую напоминательную бумажку, сорвал, подсветил айфоном: куриной, старческой дрожью накарябано «Выключи газ», бросил под ноги, вот… Еще одна! На животе. «Закрыть дверь» – долой! Да что это? «Утюг!» Надо следить, а то так облепят… Просто оглаживать себя руками и срывать; за котом шли еще – бесшумно спрыгивали с подоконников, крылец, яблоневых веток и завалинок, теснились, сдержанно голося у ног: да что я вам могу, у меня нема ничего, я устал и, словно придавленный котом, чуть повалился отдохнуть на бок, а потом расправился и лег, сразу почуяв, как множество лап заструилось, щекотно забарабанило по мне, вспрыгивая, цепляясь и даже попадая на лицо – не убирая когти.
Уже пускали, очередь переступала, но не укорачивалась еще, двумя коленями убедительно соблюдая прямой угол, только последней десяткой – петляя и трепеща ленточкой, косичкой воздушного змея, чтобы пропускать легковой автотранспорт, вползающий убедиться: припарковаться негде! – и выползающий назад.
Я встал последним и достал паспорт.
Половину вторника и четверга в службе судебных приставов – приемные часы. Шестой месяц после решения суда я здесь, раз в неделю, стараюсь выжать двадцатку из скота, разбившего мою машину. «Надо работать с приставом», – учат долгожители, вот я работаю.
На входе, над крыльцом, в щели которого навтыкали окурков, что-то там новое…
Приклеили плакат: «Здесь не берут взяток!».
У меня сразу испортилось настроение! Ну что за ублюдочный обычай поиздеваться над единственной человеческой надеждой?!
Ага, а еще вот они – два бритых пузана в черной коже воткнулись без очереди, слепя дежурного удостоверениями, – и я уже предвидел всё, наблюдая, как боком заносят они за турникет нажранные поясницы и борсетки, знаю: пришли по личным, своим делам и точно, небось, к моему приставу Андрею Васильевичу Леденцу; перед дежурным горкой лежали семечки. Дежурный, что-то мрачно соображая, смотрел в компьютер, не замечая протянутого и ради сбережения общего времени заложенного пальцем на «номер-серии» моего паспорта.
– Чо там? Шестерки пиковой не хватает?
Глазами мы поговорили: «Я тебя, тварь, запомню!» – «Да хрен ли ты мне сделаешь, крути давай свою вертушку!»
К Леденцу я оказался девятым. Я помножил на среднюю скорость: два с половиной часа. Люди, живущие свою единственную, как правило, жизнь, тянулись вдоль коридора и теснились, как многоточие. На единственном стуле согнулся над какой-то бумагой мужик, в отчаянии зажав горячий лоб ладонью, я пригляделся: мужик смотрел в кроссворд.
– Уже кто-нибудь вошел?
– Женщина, за алименты, – доложил седой и высохший, как рентгенолог, старик и, потолкав соседей плечами, доложил: – Там, где стоит солдат рейха, он стоит твердо! – он заходил следующим.
Я занял за старушкой, за мной занял малый в армейской куртке, на шее его виднелась крылатая татуировка, в растянутой мочке уха покачивалось вживленное кольцо – мизинец пролезет свободно.
Запомнили меня? – и я прогулялся до окна. За окном стояло известное зимнее молчание домов, желающий, чтобы их поменьше замечали, набирал по минутке света растущий день, и черные фигуры двигались на крышах строек. Прочел: «С днем рождения в декабре поздравляем! Тумасян Ованеса Эдуардовича, Тащян Викторию Авгановну, Алакпарова Али-Абдул Касымовича, Муцоева Казима Аликпаровича» – молодцы!
Оглянулся – женщина не вышла, старик не пошел, с первого этажа доносился кухонный перезвон, напоминавший церковный, на кухне за десятку, если рядом не маячили местные в погонах, можно было получить кофе в пластмассовой посуде – я знал. Я всё уже здесь знал. Я здесь поселился. Вот только семью еще не завел себе ни в каком кабинете. А то было бы очень удобно!
Леденец – худой носатый парень с бесстыжими вороватыми глазами и непроспавшимся видом – не запоминал меня: я удивлял его заново тем, что существую на свете, потом он говорил «а-а…», находил каждый раз трудно и каждый раз в новом месте папку скота, разбившего мою машину о бетонную клумбу и проехавшего на крыше по Ленинградке, папка всегда оказывалась пуста, Леденец щипал подбородок и врал, что «направил запросы» и ждет ответов на них, давал мне мелкие поручения: уточните фактический адрес проживания, бегом узнайте новый мобильный телефон скота, и в четверг я… В четверг у него был день рождения, потом он болел, уезжал «в суд», брал отпуск, обещал быть «попозже», но не приходил, и не делал ничего: сумма, не та сумма, что там он поимеет с «двадцатки», что ему мое блеянье «Я буду вам – очень – благодарен», а я ходил и ходил, чтобы однажды сказать: зато я всё, что мог, сделал.
Пожалуйста! – да хоть раз бы я ошибся! – пузаны в коже поднялись на второй наш этаж, покрутили головами по стрелкам, и свернули именно в наше крыло, и отсчитали двери именно до нашего кабинета «восемь» – пихнули дверь (очередь вздохнула – лезут свои!) и осторожно, но со значением взглянули из трех приставов именно на нашего – Леденца, так, словно договаривались с ним, взглянули, но дверь все-таки прикрыли, оставив смотровую щель, и переступили два шага вправо к дверям местной начальницы – довольно симпатичной блондинки. Я столько бы ей мог рассказать. Если бы это имело малейший смысл.
Один пузан уже нагло стукнул к блондинке и распахнул дверь.
Ему резко велели:
– Закройте дверь! У меня люди!
Второй пузан пробурчал: «Так, это что за…», и постучал, и распахнул еще раз:
– Мы из уголовного розыска, мы по делу.
Ему ответили уже порезче, что хозяйке кабинета, в принципе, безразлично, откуда они, пошли вон, уроды!
Приставы ленились встать и закрыть дверь, мне был виден только посетитель, серолицый, с грустными глазами. У живого человека есть немало поводов иметь мрачные глаза. Его мрачно допрашивали:
– Алименты платил?
– Сколько мог, посылал, – уклончиво ответил серолицый и обиженно пожевал губами.
Пузаны обиженно кому-то звонили:
– Да тут каждый из себя начальника корчит!
Старик, как и все русские, чья очередь следующая, пытался понять, «скоро ли», по приближению к дверям и увеличению громкости голосов, по шлепанию печатей (значит, отдают какой-то документ и – привет!), по ругани (прощаются), тоже заглянул в кабинет и сообщил очереди:
– Скоро женщина выйдет!
– Почему это вы так решили?
– Уже встала.
– Там просто стула нет, там всё время стоишь, – и я посмотрел по левую руку на девушку с сонным кошачьим лицом.
– Я такая красивая, – сообщила она через двадцать минут, женщина так и не выходила, – и меня вечно в чем-то подозревают. Жена соседа бросила в меня с балкона яйцом. Неприятно. А мы с соседом просто друзья. Из ЖЭКа звонили, чтобы я не приставала к сантехнику. А он весь в наколках, леший такой. Я, говорит, хоть на антресолях останусь у тебя жить! А вы куда едете после этого?
Пузаны, выстояв очередь к блондинке, гневно вступили в кабинет. Через пару минут блондинка постучала каблуками и зачем-то заперлась изнутри.
Посмотрел по правую руку – старушка в ошейнике из бус показывала желающим, как она разговаривает с приставом Леденцом, как пускает корни в кабинете, как обвивает пристава шершавым стеблем плюща, находя нагретые солнцем, крохотные выпуклости для зацепки, места для жизни:
– Спрашиваю: женат, Андрюша? Жарко тебе, родной? А царапина на руке – кошка? Как дела твои? Говорит: нормально. Я: не говори «нормально», а то так и будет нормально, говори «хорошо». Год так хожу. И – ничего. Даже за операцию не заплатили, только смеются надо мной.
