Вольные и свободные, не привычные прятаться за спины, потому что и прятаться было не за кого, мы в то же время были отчаянными коллективистами. Один за всех, все за одного. Без коллектива ты ничто, с коллективом — сила. Поэтому мы легко, с радостью и энтузиазмом вступали в пионеры и комсомольцы. Мы собирали макулатуру и металлолом (куда их потом девали?), мы — тимуровцы — налетали на обитель старушки — вдовы героя войны с требованием немедленно показать нам, чем помочь. Кончалось тем, что сметали за чаем, которым угощала нас вдова, все запасы конфет, печенья, варенья. И старушка боялась потом тимуровцев как саранчи.
Несмотря на оголтелый коллективизм, революционные бунты нас не миновали. Я отношусь к первому поколению девушек, нарядившихся в мини-юбки. Моя юбка, естественно, была самой мини-мини. С точки зрения шокированных городских теток, оголиться до подобного бесстыдства могли только продажные девки. И нам вслед неслись все нецензурные определения, синонимы «шлюхи». Самым ласковым было: «Задницу не застудишь?» Между тем мы, девочки, были целомудренны до святой наивности: умри, но не дай поцелуя без любви.
Мы покупали семечки не в магазинных пакетиках, а у торговок: пять копеек маленький стаканчик, десять — большой. Мамы ругались, когда в масле обжаренные семечки высыпались в карман светлого платья — не отстираешь потом. Мы пили воду не из бутылок, а из автоматов с газированной водой — один стакан на всех, включая алкашей, которые просили стакан «на минуточку». Копейка — вода без сиропа, три копейки — с сиропом. Какой же вкусной была та вода! И никто не заразился. А молочное мороженое за девять копеек и фруктовое — за семь? А жареные пирожки, все по пять копеек — с мясом, с капустой или с повидлой? (Так и говорили — «с повидлой».) Никто не задумывался, почему мясной фарш в одной цене с капустой.
Ключи от квартиры прятались под коврик перед входной дверью. Чудная наивность — перед каждой дверью лежит ключ! От кого запирались? Некоторые мамы вешали детям на шею ключ на веревочке. Пустая затея, «подвеска с ключом» терялась при первой же потасовке или во время прыганья на лесобазе. О, эта лесобаза, пахнущая свежеспиленной древесиной! Длинные неровные штабеля с выступающими досками по торцам. Настоящие качели, трамплины, батуты. Пружинят за милую душу, прыгаешь, летишь, подбрасываешься, перепрыгиваешь — как по клавишам фантастического пианино. И груды необструганных бревен — тоже здорово скакать. Где были сторожа этой базы? Как мы не убились? Несколько раз доски, когда мы скакали по торцам груды, расползались. Мы отскакивали, бревна, полметра в диаметре, раскатывались. Бревна — это серьёзно. Мы успевали убежать. Никого не придавило, не засыпало, не расплющило ногу или руку. Повезло.
Если бы мои дети или внуки вздумали повторять те гимнастические упражнения на подобной лесобазе или Женины паводковые плавания на хлипких плотах, я пресекла бы немедленно.
Утренняя зарядка во дворе продержалась одно лето. Пионерский форпост в подвале-бомбоубежище немногим более пяти лет. Старшие ребята редко выходили во двор, у них появились свои дела, за нами не присматривали. Эстафету мы выронили. Чтение книг для меня стало интереснее сражений с соседскими ватагами. Я сидела дома, читала и читала — взахлеб. Двор приходил в упадок. Взрослые продолжали выходить на субботники. Летом мужчины забивали «козла» под большим кленом, женщины в ста метрах — за отполированным локтями деревянным столом играли в лото. Лавки у стола были также маслянисто отполированы за долгие годы — нехрупкими ягодицами моих соседок. Верещали дети в колясках, строили крепости в песочнице двухлетки. Жизнь продолжалась, но что-то из нее ушло. Про детскую самодеятельность, про барбудос, стихотворные монтажи, пляски цыганок и гопак только вспоминали. Кино не крутили, лекций про положение в Латинской Америке и Африке не читали.
Мы куда-то катились и воспринимали это нормально. Жизнь-то всегда меняется. Потом этот период назовут началом застоя.
Я мучительно подтягивала успеваемость, заставляла себя делать домашние задания. Писала статьи в районную газету, где работал мой главный учитель — Юлий Васильевич Сафонов. В моих беспомощных, многословных заметках он заметил крупицу способностей. Он научил меня ставить настоящие большие цели, брать рекордную планку, а не ту, что легко перешагнуть. «Ты должна поступать в Ленинградский университет на факультет журналистики, — сказал Юлий Васильевич. — Не бери пример со своих одноклассников, которые пойдут учиться по месту жительства, в близлежащие вузы».
Я дважды провалилась на вступительных экзаменах в Ленинградский университет. В первый год получила «двойку» по сочинению, во второй — не добрала балл на вступительных экзаменах. Это были жесточайшие удары судьбы: будто стоишь на перроне, в поезд тебя не пустили, а в его окнах — веселые лица. Поезд идет в счастливое будущее, поезд набирает ход, мимо тебя катят вагоны, в которых смеются удачливые одногодки. А ты кусаешь губы и не можешь удержать горьких слез.
Я шла по питерским улицам, сжимала зубы до боли, заклинала себя: буду здесь жить, учиться! Это мой город! Я чувствую его! Я добьюсь!
А в родном городе меня считали если не сумасшедшей, то близко к ненормальной. Из Кадиевки да в Ленинградский, который, по-старому, страшно сказать, Петербургский, университет — поступить? Наталья сбрендила. Помогал авторитет мамы, которую в психических отклонениях заподозрить невозможно. Мама тоже не очень верила в успех, но шла на поводу моих желаний. Нужно подтянуть английский — мама нашла педагога. Устроить на работу (без этого никак — статью за тунеядство никто не отменял, документы не примут без справки о месте работы), но чтобы свободный график и много свободного времени? Экскурсоводом в Кадиевское экскурсионное бюро. Работа по выходным: автобус с бригадой горняков или со швеями с фабрики индпошива едет в Краснодон (профсоюз оплачивает культурно-массовую работу), на родину героев-молодогвардейцев, где построили огромный и бестолковый музей. По дороге я рассказываю про историю нашего края, его боевые и трудовые подвиги. Горняки с женами и швеи с мужьями начинали пить и закусывать, едва трогались в путь. Моих рассказов хватало часа на полтора максимум. Экскурсанты принимались петь народные русские и украинские песни, я выключала микрофон. Потом они засыпали, на конечном пункте экскурсии — в музее — у них были очень забавные конфузливые лица: с одной стороны, хочется еще поддать, банкет продолжить, с другой стороны, как не проникнуться гордостью и печалью, восхищением и скорбью, слушая о героях, которые отдали жизнь за наше благополучие. Почти каждая группа, сев в автобус, поднимала первый тост за молодогвардейцев, за Победу, за мир.
На третий год я выучила программы вступительных экзаменов наизусть, как таблицу умножения. Разбуди меня ночью, спроси любую дату по истории — отвечу. Цитаты из литературных произведений, куски заготовленных текстов по разным темам сочинений и для устного ответа по литературе сидели у меня в голове прочно. Я исписала несколько тетрадей, тренируясь в разборе сложных гоголевских предложений на полстраницы. За два месяца до экзаменов я приехала в Ленинград, сняла комнату, нашла питерских репетиторов, чтобы проверили уровень моих знаний. Преподаватель по русскому и литературе сказала: «Не тратьте понапрасну деньги, не ходите ко мне, к вашим знаниям я уже ничего не прибавлю». Англичанка хотела отказаться от меня по иной причине. Протестировав меня, развела руками: «Деточка, вы и «тройки» не получите. Невозможно выучить язык за несколько недель». Я мысленно чертыхнулась: «Чтоб ты сдохла, Моня!» Моней, Моникой, звали кошку моей кадиевской репетиторши. У нее Моня, у меня — Марго. Две кошатницы всегда найдут, о чем поболтать, а паст перфект и герундий задвинут в сторону. Питерской преподавательнице я сказала, что нахрапом выучить язык, конечно, немыслимо, но освоить иностранную речь для сдачи экзамена мы должны. У меня просто нет другого выхода, иного варианта — последний шанс, мамины сбережения кончаются. Репетитора сломала моя отчаянная воля, мы стали заниматься. Когда я ей позвонила после экзамена и сказала, что получила «четыре», она воскликнула: «Не может быть!» Потом помолчала немного и добавила: «Без свежей крови из провинции столицам не сдюжить. Экзаменаторы, конечно, прекрасно поняли уровень вашей подготовки. Но, в сущности, не важно, с каким уровнем приходит человек в учебное заведение. Важно — его стремление учиться. А этого у вас — через край. Будьте счастливы, Наташа!»
Дальнейшие события растворились в моей памяти без остатка. Кажется, приехала мама. Или не приезжала? Теперь уже не спросишь. После нечеловеческого напряжения сил я рухнула в бездну абсолютного равнодушия. Режьте меня на кусочки, пейте кровь по капле, мучайте, пытайте — не шелохнусь. А ведь надо было с хозяйкой комнаты расплачиваться, куда-то пристроить мои вещи, покупать билеты на поезд (очередь, давка, до потасовки за плацкартные боковые места) — не помню ничего. Очнулась я в Счастье. Это город так называется — Счастье. Там был громадный летний лагерь для учащихся ПТУ Луганской области. Четыре тысячи пэтэушников, подростков обоих полов самого буйного возраста. И моя мама в лагере была заместителем директора по воспитательной работе. Хорошо платили, а мамина дочка вздумала штурмовать Петербургский университет.
