Я вел чужестранцев к лавке моего друга, башмачника Керима. В лавке имеется потайная комната. Керим, видишь ли, частенько копирует последние модели миланских и парижских дизайнеров и в этой комнате выставляет их на продажу. Я знал, где он держит ключи — под неплотно пригнанным кирпичом. Вот в этой-то лавке мы через несколько минут и оказались. Я запер дверь, мы стояли в темноте, тяжело дыша, прислушиваясь к звукам погони, которые эхом гуляли по переулкам, то приближались, то отдалялись.
— Что им от нас нужно? — испуганно прошептала женщина.
— Ты им нужна, — прямо сказал я и почувствовал, как мужчина шагнул к ней, словно соглашаясь с моим мнением.
— Он прав, — произнес чужестранец. — Это ясней ясного.
И взял ее лицо в ладони, и я услышал звуки поцелуев.
Затем мужчина обратился ко мне:
— Что нам делать? Тут побыть? Когда, как вы думаете, можно будет спокойно вернуться в гостиницу? Или нет, я неправильно сформулировал мысль — можно ли нам вообще возвращаться в гостиницу?
— Честно говоря, не знаю, — отвечал я. — Вы привлекли внимание очень опасных людей. Несомненно, решительных и вдобавок состоятельных. Головорезы этого толка не задумаются похитить человека даже в таком людном месте, как Джемаа, и уж точно за ними кто-то стоит. Слишком много средств задействовано — похоже, мерзавцы действуют по определенному плану. Вот я и думаю, что лучше вам здесь переждать. Что касается гостиницы, я бы не возвращался хотя бы до рассвета. Может, к тому времени вас бросят искать. Вы пока побудьте здесь, отдышитесь, а я сбегаю принесу джеллабы для маскировки.
Я буквально почувствовал их изумленные взгляды.
— К чему маскироваться? — спросил мужчина.
— Иначе вы рискуете потерять жену. Новости в медине распространяются быстро — вряд ли ваши преследователи заставят себя ждать.
Женщина в темноте потянулась к мужу и задела пальцами мой рукав. От ее близости сердце так и запрыгало. Я прижался лбом к двери, стараясь не выдать своих чувств. О как я желал, чтобы ее гибкое тело подалось ко мне, пусть и невольно! Она, вероятно, почувствовала, как я борюсь с собой, потому что бочком отошла в самый темный угол. Я услышал тихий выдох и звук, какой бывает, когда опускаются на колени.
Естественно, муж тотчас бросился к ней, и они снова стали целоваться, смачно, как принято на Западе.
В комнате было холодно. В сердце было холодно. Я отвернулся; я запретил себе смотреть на них. Боли я не чувствовал; казалось, мне позволено одним глазком взглянуть на блаженство, для меня навеки заказанное. Боже, думал я, как непостижима жизнь, совершенно непостижима! Эта женщина — моя вечная возлюбленная, я мог бы назвать ее своей, но это не суждено. Я мог бы быть как ее муж, или нет, лучше — я мог бы быть ее мужем, но судьба распорядилась иначе. Вот я с ней в одной комнате, а она другому язык посасывает. Что за абсурд; что за бессмыслица.
В довершение всех бед, драка и бегство не прошли даром — стало ныть колено. Помнишь, у меня был перелом, когда я с обрыва спрыгнул? Прислонившись к двери, я сгибал и разгибал колено и свыкался с неумолимой реальностью: мне никогда не завоевать эту женщину. То была тяжелая мысль. Я смотрел на чужестранцев, и вдруг одиночество открылось мне с новой стороны. Я словно сделался невидимкой. Возник порыв немедленно исчезнуть, оставить их на произвол судьбы. Но я не последовал этому порыву; я взялся обеспечить чужестранцам безопасность, и моя честь требовала соответствующего поведения.
Даже погруженный в эти мрачные мысли, я слышал нежности, что женщина лепетала своему мужу. Понимая, что им нужно побыть наедине, я отошел от двери с намерением обеспечить это уединение.
— Я сейчас сбегаю за джеллабами. Мигом обернусь. Тогда и определяйтесь относительно дальнейших действий.
Мужчина шагнул ко мне и с жаром пожал руку.
— Мы ведь вас еще толком не поблагодарили.
— Рано благодарить. Опасность никуда не делась. Иншалла, ночь скоро кончится, и вы сможете спокойно выбраться отсюда. А пока будем надеяться на лучшее.
— Иншалла, — отвечал бородач, и женщина из своего уголка эхом повторила слова благодарности. Я вскинул руку в знак дружбы, отомкнул замок, огляделся, не караулят ли головорезы. Выскользнул в переулок и запер за собой дверь. Пробираясь темным лабиринтом медины, я и не догадывался, что больше не увижу чужестранцев.
Мустафа замолчал. У меня занялся дух — словно темное пламя опалило глаза моего брата. Лицо его исказила судорога, и Мустафа с усилием придал чертам обычное выражение. Быстро проведя ладонью по лбу, он вдруг поднялся и стал мерить шагами узкое пространство между табуретом и стеной. Взгляд, ни на чем не задерживаясь, скользил по низкой тесной комнате. Через несколько минут Мустафа замер и уставился на меня с внимательностью, от которой сделалось не по себе. Его темные глаза мерцали. Я думал, он сейчас сядет на место, но брат только прошептал:
— Что рассказать тебе, Хасан, о случившемся позднее? На самом деле почти нечего. Вскоре я вернулся с джеллабами, как и обещал, но по распахнутой двери сразу понял: случилась беда. Я бросился внутрь, сжав кулаки, готовый драться — но драться было не с кем. Глаза мои натолкнулись на густую паутину теней: ни звука, ни движения, только тишина — вот чем встретила меня комната. Я даже свет включил, чтобы убедиться — мне не мерещится. Но нет, чужестранцы исчезли, и я бы не сообразил, что с ними произошло, если бы не одна вещь.
Не отрывая от меня взгляда, Мустафа прошел к своему месту.
Я смотрел вопросительно.
— И что же это за вещь? — произнес я, несмотря на замешательство какого-то нового оттенка, охватившее меня; изменившимся выражением лица Мустафы я был поражен в не меньшей степени, нежели тоном, каким он заговорил со мной.
Слегка нагнув голову, глядя не в глаза мне, а на прутья решетки, Мустафа отстраненно пояснил:
— Эта вещь — маленькая чернильница в виде льва, сделанная из мягкого камня и выкрашенная в красный цвет. Вероятно, кто-то обронил ее в переулке возле Керимовой лавки, я же мигом узнал этого льва, что неудивительно. Темнота не стала мне помехой, ведь много лет назад, еще мальчишкой, я нашел льва в Сахаре. Я забрал его у мертвой женщины и с тех пор хранил, пока не подарил моему обожаемому старшему брату Хасану по случаю тридцатилетия. Хасан — уличный рассказчик; ему нравится делать записи пером и чернилами в дневнике из овечьей кожи. Я подумал, Хасану от чернильницы больше пользы будет.
Пока мой брат говорил, настроение в комнате изменилось, как меняется море. Теперь Мустафа смотрел неуверенно, даже смущенно, хотя в глазах его сквозила боль, а лицо было печально.
— Я тогда отдал выгравировать твое имя на дне чернильницы, если помнишь. Ошибки быть не может, Хасан. Возле лавки Керима я подобрал именно твою чернильницу.
Он умолк и почти виновато стал смотреть на красного льва в моей руке.
— Друзья мои, не исходи это обвинение из уст моего родного брата, я бы расхохотался. Но поскольку обвинял меня именно брат, я застыл в изумлении. Мы были с ним одной крови, одной плоти; я умел посмотреть на мир его глазами, однако не мог понять ни чувств его, ни мыслей.
Мустафа неправильно истолковал это молчание и попытался расшевелить мою память:
— Помнишь, при каких обстоятельствах я подарил тебе льва? Это было вечером, в саду возле нашего дома. Мы все собрались; Ахмед сыграл для тебя на флейте, отец продекламировал стихотворение.
Не уверенный, что голос не подведет меня, я все же решился отвечать:
— Мустафа, с тех пор и двух лет не прошло. Конечно, я все помню.
— Ну и?..
Пришлось выдавить улыбку, несмотря на прискорбную нелепость ситуации.
— Мустафа, ты в своем уме?
— А в чьем, по-твоему? — побагровел Мустафа.
— Может, ты бредишь?
— Еще чего.
— Тогда как тебе только в голову пришло, что я причастен к исчезновению чужестранцев?
Мустафа начал было шуметь, угрожать, но я быстро его утихомирил.
— Значит, в миниатюрных осязаемых вещицах ты ищешь спасения от того великого и неуловимого, что называют жизнью, — заключил я.
Эти слова потрясли Мустафу.
— Ты мне не веришь? По-твоему, я факты подтасовываю?
— Нет, что ты. Конечно, верю. Только я ведь рассказчик. Я историями на хлеб зарабатываю. Мое ремесло велит выдумку возводить в истину. И все же…
Я сделал паузу, чтобы не ошибиться в выборе слов.
— Пожалуй, так будет правильно: как любит говорить отец, чтобы стать хорошим рассказчиком, одного богатого воображения недостаточно.
— Я ничего не выдумал. Это правда.
— Нет, не правда. Не может быть правдой. Твоей версии недостает одного существенного элемента.
Последовала пауза.
Мустафа сник. Облизнул губы.
