Месть
Открываю глаза. За окном день. Окно закрыто белыми горизонтальными жалюзи, едва пропускающими ненастный ноябрьский свет. Отдельная палата. На тело наклеены круглые датчики. На тумбочке небольшой аппарат с зажатым внутри толстым пластмассовым шприцем. К катетеру в руке тянется прозрачная трубка. Аппарат толкает лекарство короткими злыми толчками. Слышен глухой стук, похожий на удары механического сердца. На высоком держателе еще две капельницы, соединенные прозрачными трубками со вторым катетером ближе к запястью. На стене возле кровати синяя пластиковая панель с большим количеством розеток. Их двенадцать. Как апостолов. Может, души апостолов живут в больничных розетках? На плазменном экране опутанного проводами компьютера на стене, испорченными светофорами мигают лампочки…
Из белой пелены окна возникает Светка. В белом халате, на лице белая марлевая повязка. И лицо белое-белое.
— Почему ты не сказал, что болен? — спрашивает вместо приветствия.
— А что, не приехала бы?
— Сама я не боюсь твоих микробов, но у меня ребенок…
— Вот и не бойся, — говорю. — Сейчас они только у меня внутри, все остальное здесь дезинфицировано. А я их никуда не выпущу — граница на замке! Досадно, правда — столько сил потратил, чтобы люди не причинили мне зла, воздвигал вокруг Брестские крепости и линии Маннергейма, а эти маленькие злобные твари незаметно прокрались внутрь и теперь грызут мои легкие! Или сердце. Или печень. Или мозг. А может, все сразу. За что-то мстят, должно быть. Все мы произошли от вирусов и микробов, если уж на то пошло. Может, считают меня ответственным за гибель, например, своего дальнего родственника — микроба Гитлера. Или своих дальних родственников — микробов Пол Пота и Иенг Сари. Я не отказываюсь. Мой дед воевал против Гитлера и погиб при обороне Москвы, а отец проходил службу во Вьетнаме и, мягко говоря, не симпатизировал красным кхмерам — на меня распространяется ответственность за уничтожение тех вирусов. По-моему, сын все-таки должен отвечать за отца. Точно так же, как отец за сына. Мало того, мне кажется, все должны отвечать за всех. Иначе вилы! Чтобы понять, что это вилы, и увидеть, что получается, когда никто ни за кого не отвечает, достаточно посмотреть в окно. Так ведь раньше не было. И дальше будет еще хуже, такое у меня предчувствие, а мое предчувствие меня редко обманывает — на то оно и предчувствие, черт возьми… А может, это зависть, Свет? Завидуют, что я большой и сильный, а их с трудом можно разглядеть в электронный микроскоп! Да, и вирусы ли они? Если кого-то можно разглядеть только в микроскоп — еще не значит, что он вирус. Может, сверхмаленький человек? Карлик, одним словом. Слушай, Свет, а может, вообще все болезни на земле из-за мести? Из-за мести карликов?! Прокрадывается этот злобный карлик в мозг, и идешь войной на друга, или на брата, или даже на отца или деда? Мы же теперь ни за кого и ни за что не отвечаем — значит можно, ничего страшного… Постой, постой! Что же получается? Если я пытаюсь кому-то мстить, значит и я — карлик? А ведь я пытаюсь иногда, Свет, честно тебе скажу — нельзя успокаиваться, пока не отомстишь и тем самым не восстановишь справедливость, это не я открыл!.. Если так, Свет, то может, перестать мстить? Типа, черт с ней, со справедливостью — не хочу быть карликом, маленьким злобным негодяем… Нет, я не против того, чтобы быть негодяем, Свет, но только большим-большим негодяем, я имею в виду мой размер, а не качество, негодяем, которого видно и слышно за версту!.. Все, я кажется, понял! Никакой это не грипп. Просто я слишком увлекся на работе игрой в Месть — и заразился! Если ты меня все еще видишь, Свет, то тогда я не совсем карлик! Но то, что я негодяй — это точно, Свет! Прости меня, прости, слышишь!.. Впрочем, погоди-ка… А ты ведь можешь спокойно видеть меня без микроскопа, если и ты тоже карлик… Да, одно из двух!
Черт, о чем я тут болтаю? Ты же приехала в такую даль… Слушай, на самом деле я соскучился. Очень хочу поцеловать тебя! Но ведь ты боишься заразиться? Если боишься, не буду. Хотя… Говорят, зараза к заразе… Короче, иди ко мне! Дай я поцелую тебя хотя бы через марлевую повязку…
Кажется, она не слушает, сидит на стуле у окна, закрыла глаза.
— Насколько ты приехала? — поскорее интересуюсь, пока не заснула.
— Вечером поезд, — отвечает, продолжая сидеть с закрытыми глазами.
— Вот и посмотрели город, да?
Молчит.
— Чего молчишь, Свет? Рассказывай, как Москва, как Лизка?
Продолжает угрюмо молчать. Не пойму, то ли обиделась, что я испортил ей поездку, то ли заснула. Она очень устает на работе в последнее время. Раньше у них там был целый отдел, а теперь, после сокращения, она одна крутится. Работа в том, что с утра до вечера она развозит по сетевым продовольственным магазинам конвертики с деньгами. Мало того, что компании, производящей котлетки — Светка там работает — приходится официально платить сетям за размещение на прилавках каждой котлетки в отдельности, так надо еще ежемесячно отслюнявливать за это взятки директорам и товароведам. Такой вот, капитализм и свобода конкуренции по-российски…
— Знаешь, Свет, если не хочешь разговаривать, тогда я спрошу… — говорю вкрадчиво. — Мысль пришла мне недавно. Она немного странная, эта мысль, но ты пойми правильно — я тут все время один, что только в голову ни лезет… Слушаешь? У нас у продюсера месяц назад дочка родилась. Они с женой очень ребенка хотели, но все никак не получалось. А на последний Новый год поехали в Финляндию, и там получилось наконец-то. Помнишь, как мы с тобой путешествовали на Новый год в Финляндию? К твоей прабабке заезжали под Новгород, помнишь? Она жива, кстати, прабабка-то? Что молчишь? Ну, ладно, я вот к чему — Лизке ведь девять? Девять и один месяц, если быть точным. Представляешь, у них с Марфой — Марфа, это дочка моего продюсера — у них дни рождения почти совпадают. У Лизки первого октября, а у Марфы третьего. Ты понимаешь, к чему я клоню, Свет?
Молчит.
— Ничего не хочешь мне сказать? — спрашиваю с подтекстом.
— Долго думал? — наконец, откликается.
— Я думал, Свет. Думал. И теперь все время об этом думаю. А еще я думаю, как давно ты видела Чернова? И где был Чернов десять лет назад, когда ты была в Стамбуле? Вот такие у меня мысли, Свет… Ну, так с чего ты начнешь? С чего тебе удобней, с того и начинай, а мне без разницы…
— Алеша, ты болен, ты знаешь?
— Да, я знаю. Вирусы, микробы… Я давно уже болен, но в этом больном мире, Свет, все больны всем! Так, все же ответь мне. Ответь хоть на что-то, очень тебя прошу. А то у меня и так температура — того и гляди сгорю заживо, а тут еще эти вопросики, вопросы, вопросищи…
— Хорошо, тогда и ты ответь… — она встает, нервно расхаживает по палате, подбирает слова. — Зачем я тебе? Зачем ты мне звонишь? Зачем приглашаешь по вечерам? Эти бесконечные наши разговоры… Зачем вызываешь в другой город? Зачем ты меня дергаешь? Тебе мало баб?
— Но ты же отвечаешь… — говорю, понимая, что, возможно, она ждет других слов. — Мы не теряемся, и я этому рад! Так рад, как ты даже представить не можешь! Мне кажется, и ты рада. Ведь рада, Свет? Когда ты вот так сидишь рядом, и так смотришь, мне хочется…
— Нет, я не рада! — обрывает на полуслове. — Не рада! Я с тобой мерзну, потому что ты холодный, как Антарктида даже, когда у тебя температура под сорок… Я знаю, что ты думаешь. Ты говоришь себе: «Дружба или любовь ведут к неприятным осложнениям. Обязательства, необходимость делиться, просьба подбросить в аэропорт… Кроме того, если я подпущу кого-нибудь близко, они увидят, кто я на самом деле. Этого я допустить не могу…»[10] Ты терпеть не можешь осложнений! И ты ненавидишь подпускать к себе кого-то слишком близко. Как будто у каждого за спиной чайник с кипятком, и стоит позволить ему приблизиться, он плеснет кипятком в тебе лицо… А не приходило в голову, что осложнения — это и есть жизнь, а все остальное — это кино, что ты сам себе придумал? И чайники с кипятком — это тоже жизнь, а не кино…
— Свет, я могу тебе ответить, что я думаю про осложнения — и даже с большим удовольствием — но сначала скажи, откуда ты узнала про чайники?
— Ты живешь в марлевой повязке, Леш, — продолжает, как будто не услышав вопрос. — Марлевая повязка закрыла тебе глаза. Тебя устаивает? Ну, так, пожалуйста, продолжай!
Она срывает с себя марлевую повязку и бросает мне в лицо.
Какое-то время мы оба молчим. Только слышно, как где-то как будто работает помпа.
— Свет, я не совсем понимаю… — наконец, бормочу, совершенно обескураженный. Тереблю в руках ее повязку, чувствую, как из груди неумолимо рвется наружу ядовитый кашель — сдерживаюсь из последних сил, чтобы только она не испугалась и не ушла. — У меня сейчас мозги плавятся, Свет, поэтому давай сократим количество взаимных упреков. Просто скажи — Лизка моя дочь?
