— Поговори со мной, Селия, — сказал Вильям, умоляюще глядя на меня. — Что бы это ни было, ты можешь мне рассказать.
Мы вышли из дома и направились на окраину поселка. Я еще ни разу там не была. Мы проходили мимо бедных, готовых обвалиться лачуг. Некоторые из местных жителей при нашем приближении бросали свои занятия и смотрели на нас. Многие говорили «Добрый день» или просто приветственно махали рукой, и я понимала, что они знакомы с Вильямом. Один мужчина спросил:
— Вильям, ты сегодня играешь на карнавале? Слыхал, сколько народу нынче в Порт-оф-Спейн?
Другой сказал:
— Скажи матери, завтра я занесу ей черный пудинг.
Вильям дал понять, что у него нет времени на разговоры.
И мы пошли дальше. В свете яркого золотистого дня мы шагали по извилистой тропинке, окруженной высохшим диким кустарником, пока не вышли на открытую зацементированную площадку. Здесь валялся всякий хлам: поломанные стулья, рваные матрасы, старая одежда. Впереди виднелась церковь, у основания которой возвышалось тридцатифутовое каменное изваяние Девы Марии Лавентильской. Я никогда не подходила к ней, только несколько раз видела издали, проезжая по шоссе. Но вблизи она выглядела совсем по-другому. Длинное одеяние складками ниспадало к босым ногам. На голове у нее была корона. В выражении ее лица — доброго и серьезного, не было скорби, но глаза казались наполнены сочувствием: сочувствием ко мне, к Вильяму, ко всему миру.
И здесь, на пыльной площадке у ног Девы Марии, я призналась Вильяму, что беременна. Он был ошеломлен. Уставившись на меня так, будто я говорила на иностранном языке, он спросил:
— Давно?
— Не знаю. Может быть, восемь или десять недель. Я не уверена.
— Это кто-то из поместья?
Я покачала головой.
— Кто-то, с кем ты познакомилась в городе?
— Нет.
Вильям выглядел сбитым с толку. Потом я увидела, как до него потихоньку доходит:
— Доктор Родригес?
— Да.
Он замер, глядя на меня расширившимися черными глазами. Он стоял абсолютно неподвижно, словно даже перестал дышать.
— Прости меня, — сказала я.
Повернувшись, Вильям побрел в сторону — туда, где кончался асфальт и где росла высокая трава. Он согнулся, как будто его ударили в живот, и уперся руками в колени. Как долго он может так простоять, подумала я. Он может потерять равновесие и скатиться с холма. На другой стороне площадки какие-то дети играли с палкой и велосипедным колесом. Они нас не замечали. Один из них что-то громко выкрикнул, и Вильям выпрямился. Теперь он обхватил себя руками, как будто ему было холодно.
Потом начались расспросы. Когда это началось? Вскоре после того, как ты получила работу?
— Нет, — сказала я. — Это случилось позже, намного позже.
— И это происходило в доме?
— Да. Иногда мы выбирались куда-нибудь на машине. Она часто сидела у себя в комнате.
Я видела, как он задумался, стараясь что-то вспомнить.
— Вы ходили в сарай для инструментов?
Я кивнула.
Он покачал головой:
— Вот почему там всегда был такой беспорядок. — Он издал странный звук, похожий на смешок. — А я-то винил Джо.
Потом он спросил:
— Ты его любила?
— Да.
Теперь Вильям выглядел почти так, будто впал в транс. Я понимала, что он пытается как-то упорядочить свои мысли. Он прижал пальцы ко лбу.
— А он знает?
— Он не хочет знать ни меня, ни ребенка.
— Ты с ним виделась?
— Да, сегодня, — сказала я. — Я была у него на приеме.
— А миссис Родригес?
— Не знает. И никогда не узнает.
Вильям посмотрел на пляшущие вдали огоньки. Нам видна была уходящая на восток дорога, а сразу за ней — серая гладь моря. Те, кто не любит карнавал, могут на это время уплыть на острова. К ночи праздник в городе поутихнет, участники карнавала разойдутся по домам, чтобы передохнуть. А завтра — еще один день выпивки, уличных танцев, музыки — и на том все кончится.
— Так вот почему она спятила.
— Да, — подтвердила я.
— То же самое, что и с Бриджит.
— Да.
К этому времени солнце уже стояло низко, и золотистое сияние исчезло. Скоро уже стемнеет.
— Ты хочешь ребенка?
— Не знаю, — сказала я. — Вчера не хотела, сегодня — хочу. — Я сама удивилась тому, что сказала. Но продолжала: — Только умоляю тебя, Вильям, ничего не говори своей матери. Я не хочу, чтобы она или Соломон об этом знали. Мне просто нужно какое-то время, чтобы самой во всем разобраться. Он дал мне телефон одного доктора.
— Зачем?
— На случай, если я захочу избавиться. Говорят, что это не страшно.
На краю площадки появились две бродячие собаки, дравшиеся из-за куриной кости. Они были такими исхудавшими, что у них раздуло животы. Одна из собак, зарычав, погналась за другой; я заметила, что у нее только три лапы.
— Смотришь на таких и думаешь: может, лучше бы им обеим сдохнуть, — сказала я. Но Вильяма уже не было рядом. — Куда ты? — закричала я ему вслед.
Не ответив, он скрылся среди тесно посаженных лачуг.
Несколько минут я просидела на траве. Я чувствовала себя такой усталой, что готова была лечь и заснуть прямо тут. Я подняла глаза на статую — сейчас был виден уже только ее силуэт. На мгновение мне представилось, будто она живая, а не высеченная из камня.
На следующий день, когда время близилось к полудню и я заканчивала подметать, вдруг появился Вильям. Насколько я поняла, он покинул дом Родригесов, ничего никому не сказав — просто бросил свои инструменты и ушел.
— Почему? — спросила я. — Кто-нибудь что-нибудь сказал?
— Да нет, вообще-то. Ничего особенного. — Он казался немного заторможенным и в то же время озабоченным.
— Ты не можешь сейчас бросить работу. Ты проработал там столько лет. Ничего не изменилось.
— Да все изменилось! — воскликнул он, глядя на меня, как на сумасшедшую.
— Неправда, — возразила я. — Разница только в том, что сегодня ты знаешь то, чего не знал вчера.
Он уселся на расшатанный плетеный стул.
— Я не могу больше работать у доктора Родригеса. Я не могу его видеть. Селия, я хочу тебе помочь.
— Ну, и чем же ты поможешь, если твоя мать станет спрашивать, почему ты вдруг уволился, а ты скажешь, что это из-за меня? И мы вдвоем окажемся у нее на шее.
Снаружи сиял яркий день. Банановые листья сверкали, как будто их чем-то натерли; две большие грозди уже созрели, и их пора было снимать. Вильям встал:
— Мы можем куда-нибудь уехать. Ты родишь ребенка. Если мы будем жить в каком-то другом месте, это не будет иметь значения. Там, где никто не будет нас знать. На Ямайке или на Барбадосе. Даже в Англии. Послушай, сейчас очень многие уезжают в Англию и начинают там новую жизнь. Ведь и твой отец живет в Англии?
— На что, Вильям? — Я почувствовала, как кровь приливает к лицу. — Мы не можем питаться воздухом. У нас ничего нет. Совсем ничего. Нам не с чем начинать новую жизнь.
Следующие несколько дней Вильям ходил на работу, но ни разу не остался на полный день. Он начинал позже, чем обычно, и уходил около полудня; Соломон поджидал его у ворот, и они куда-то уезжали. Марва спросила у него, не болен ли он, и он ответил: да, болен. Его тошнит от нее, тошнит от всего семейства Родригес. Дома он был тихим и рассеянным. Его мать очень скоро это заметила. Она спросила: «Ты нормально себя чувствуешь?» — и в первый раз за все время я услышала, как он на нее огрызнулся.
— Хватит надо мной трястись! — сказал он. — Все как всегда.
Она посмотрела на меня, я сделала вид, будто ничего не произошло.
Однажды вечером он ушел вместе с Соломоном и вернулся пьяным. Таким я его никогда не видела. Через свое окно я наблюдала, как он, шатаясь, бредет по тропинке, останавливается, пытаясь нащупать ключи, что-то бормочет, непонятно к кому обращаясь. В конце концов, миссис Шамиэль вышла из своей комнаты, она велела ему немедленно ложиться спать. Я заметила также, что Вильям и Соломон уединяются на веранде и допоздна что-то очень оживленно и серьезно обсуждают. Происходило нечто непонятное. Я спросила:
— С каких это пор ты так сблизился с Соломоном?
Повсюду воцарились жара и засуха. Пыль задувалась через окна и ложилась на полки, столы, посуду. Небо оставалось ясным — яркая, чистая синева; земля трескалась от жара. Кискаду целыми днями так громко распевали свои песни, что мне хотелось заорать. В Газете появились сообщения о катастрофических лесных пожарах, распространяющихся в горах.
Прошла неделя. Я стирала во дворе, когда ко мне подошел Вильям. Он прислонился к стене.
— У меня есть план, — заявил он, слегка улыбнувшись.
— Что за план, Вильям? — Я продолжала полоскать, выкручивать и складывать выстиранные вещи в ведро.
— Неважно. Тебе необязательно знать подробности.
