Но Ирма не согласилась со мной.
— Из двух обломков не срубить плот, чтобы переплыть океан. Эти двое обречены сидеть на необитаемом острове всю жизнь. Боюсь, что они скоро возненавидят друг друга.
— Поживем — увидим, — говорила я.
Когда пришел срок выходить в декрет, Варька подала заявление. Впрочем, декретный отпуск ей не оформили и не оплатили, потому что на прощание, под занавес, наша Бандитка встряла в очередную скандальную историю и паразит Натан уволил ее за две недели до положенного срока.
Трудно поверить, чтобы это безумство совершила беременная женщина. Беременным обычно не до этого — в них уже работает инстинкт самосохранения и продолжения рода, они никогда себе не позволят оставить свое потомство без средств к существованию. Впрочем, кто знает этих «молодых, да ранних», они, говорят, теперь и живого младенца в помойки суют, не то что наши «священные реликвии».
Этот стеклянный шкаф — алтарь нашего верно-подданничества — стоял в кабинете директора типографии и был набит всякими сувенирами, призами, вымпелами, юбилейными подарками и прочей дребеденью, которую принято дарить коллективам на всякие юбилеи. В томительные часы летучек, отчетов и собраний я любила разглядывать эту аляповатую дешевку и удивляться ее откровенной, бездарной никчемности. Чего там только не было: какие-то танки и самолеты из прозрачного пластика, бронзовые медали всех размеров (опять же в прозрачных футлярчиках), космическая ракета из рыжего металла на ажурной подставке и рядом такая же Эйфелева башня, чеканка на медной плите с неизбежными березками и пастушками, хрустальная ваза в виде ступки, фисташкового цвета, и такая же безобразная пепельница, которые преподносили делегатам съездов в сталинское время и которые, по странному стечению обстоятельств, впоследствии часто служили орудием убийства (наверное, в силу своей хамской, возмутительной безвкусицы). Все эти каннибальские фетиши были щедро разукрашены кумачовыми вымпелами с золотыми надписями, крайне халтурно сработанными. На отдельной полке в ряд по росту располагались надгробные плиты с профилями вождей, а полкой ниже раскинулся целый город из разноцветной пластмассы, где Мавзолей стоял рядом с Исаакиевским собором, Кремль соседствовал с Медным всадником, а из-под арки Главного штаба выглядывал красный пластмассовый Зимний… Все эти сокровища хранились под замком, ключ от которого наш старый хрыч носил в нагрудном кармане.
И вот однажды утром вся коллекция исчезла — алтарь был осквернен.
Натан от ужаса и отчаяния лишился последнего разума и тут же вызвал оперативную бригаду из КГБ, которая, не жалея сил, терзала всех нас на допросах, очных ставках и проработках. Ползли дикие слухи, что нам неизбежно пришьют статью за коллективную антисоветчину, расформируют, сократят, урежут, опечатают, сотрут в порошок. Евгеша на нервной почве то и дело глотала лекарства, Клавка-Танк ударилась в черный запой, у туберкулезной Нелли начался нервный тик, впечатлительная Князева стала заикаться, Варьку одолела икота, и только Ирма невозмутимо стучала на своей машинке, но и ее порой мучили какие-то странные спазмы, похожие на собачий лай. Словом, все были в смятении и никто не работал.
Но прошло несколько дней — и снова ЧП. Весь наш иконостас был найден на заднем дворе возле столовой в громадном баке помоечного контейнера. Пропажу обнаружила уборщица, которая пыталась извлечь из переполненного контейнера совсем новенькую пепельницу и вдруг заметила кумачовую тряпицу, потянула за нее и выволокла на свет божий узел с нашими сокровищами. Уборщица тут же помчалась с докладом к директору типографии.
Потом они все вместе копались в помойке, извлекая из нее свои реликвии. Евгешу при этом вырвало, и Натан сделал ей строгое внушение.
Виновников найти не удалось. Основные подозрения падали на Варьку-Бандитку, и ее на всякий случай уволили. Никаких улик и доказательств ее вины обнаружено не было: уволили ее в основном за дьявольский смех, крайне неуместный в столь щекотливой ситуации. Она клялась и божилась, что невиновна в этом преступлении, но хохот изобличал ее. И такой заразительный был этот хохот, что многие не выдерживали и начинали прыскать в кулак, прикидываясь, что на них напал кашель, чих или икота.
Сидим себе, работаем, и вдруг Варька начинает хрипеть, будто ее придушили. Корчится на стуле в страшных конвульсиях, клокочет, как вулкан, и вдруг взрывается, изрыгая фонтан дьявольского, непотребного хохота. И вот уже Брошкина давится смехом, зажав рот ладошкой; и Клавка ухает, как филин; и Ирму мучат какие-то спазмы; и Крошка ходит ходуном на своем высоком табурете…
— Нет, увольте меня! Я так больше не могу! — кричит Варька. — Увольте! Увольте!
Ну ее, разумеется, и уволили.
На прощание она опять клялась нам, что не совершала этого преступления, о чем весьма сожалеет, потому что завидует преступнику.
— Почему вдруг? — заинтересовалась Клавка-Танк.
— Да потому, что этот человек уже никогда не умрет от злобы в психушке, не скурвится, не надорвется. Потому что, когда ему будет плохо, он вспомнит свой подвиг и похохочет. А смех, как известно, лучшее лекарство от всех болезней.
— Ты так думаешь? — Клавка, опершись о швабру, озадаченно разглядывала Варьку.
На мгновение показалось, что именно Клавка совершила этот подвиг. Но может быть, она просто завидовала преступнику.
— А что теперь будет с нашими сувенирами? — робко поинтересовалась Крошка. — Неужели их поставят обратно в шкаф?
— Ой, не могу! — взвизгнула Варька и убежала хохотать в уборную.
— Но кто же это все-таки сделал? — задумчиво спросила Крошка.
— Дай бог, мы этого никогда не узнаем, — глубокомысленно заметила Клавка.
Мы пытались защищать Варьку. Даже по советским законам ее не имели права уволить за две недели до декретного отпуска. Но Варьке было все равно — она выходила замуж за своего таинственного безумца. Кроме того, ей было не привыкать — ее трудовая книжка и без того пестрела всякими экзотическими статьями и параграфами. Варька гордо заявила, что в знак солидарности с преступником запихает на прощание свою трудовую книжку в тот же помойный контейнер.
Говорили, что она родила мальчика и что теперь они втроем окопались там на даче, за колючей зеленой изгородью, через которую ничего нельзя разглядеть, кроме картофельного поля и дома с закрытыми ставнями и запущенным фасадом.
Еще поговаривали, что Варька бросила своего Горю и вместе с ребенком сбежала в Америку с одним диссидентом. Но недавно я ходила покупать шерсть и видела обоих на Кондратьевском рынке. Они выглядели великолепно. Молодые, сильные и спокойные, они торговали диковинными рыбками, и вокруг их аквариума стояла такая толпа детей, что просто было не пробиться. Торговля шла бойко, и Варька не заметила меня; а мне не захотелось ее окликать и напоминать тот тяжелый период ее жизни, который она, судя по ее виду, постаралась забыть.
Только Ирма по-прежнему сомневалась, что судьба Варьки с ее Георгием могла сложиться удачно, как не верила, что бывают волшебные дверцы в живой изгороди, через которые особые счастливцы могут попасть в прекрасный мир, схорониться от нашей жуткой реальности и зажить там другой, полноценной и счастливой жизнью.
Однажды подобное шальное счастье свалилось на голову ее знакомой актрисы. Эта красивая девица приехала из провинции по приглашению одного ведущего режиссера. В театре встретили ее враждебно. Квартиры не было, зарплата меньше ста рублей. За два года такой беспризорной жизни эта девица совсем измоталась, истаскалась, стала пить, и даже пошли слухи, что она малость подворовывает. Впрочем, подобные слухи могли пустить ее коллеги — с них станется.
И вот когда эта красавица уже была буквально на панели, ее подобрал и женился на ней один прекрасный молодой человек. Умный, добрый, талантливый, он привел ее в свою хорошую семью. Там нашу потаскушку пригрели, приласкали, одарили, — словом, все было как в сказке. Вот только она никак не могла поверить в свое счастье, не умещалась эта беспечная жизнь в ее сознании, все ей мерещились какие-то опасности, угрозы и интриги. В ожидании этих несчастий она совершенно извелась. Чтобы снять напряжение, пила втихаря, а чтобы подстраховаться, решила завести себе любовника.
На упреки Ирмы она отвечала истерикой.
— Он все равно меня когда-нибудь бросит, — рыдала она. — Зачем я ему такая никчемная? Полюбит другую и бросит.
— Что ты психуешь? — увещевала ее Ирма. — Он тебя любит, и это прекрасно. Радуйся своему счастью, всякое счастье на земле быстротечно.
— Нет, я так не могу! Не могу! Не могу! Уж лучше я сама его первая брошу, чем так вот сидеть и ждать в неопределенности. Я не переживу, если он меня бросит. Надо бросать первой. Потом родится ребенок, и будет еще хуже.
