Они настигли Шкета на шестом этаже. Он даже не успел узнать, был ли открыт люк, то есть был ли у него шанс… Легко скрутили и поволокли по лестнице, больно заломив руки.
…Но я ведь не убил её!.. — судорожно думал он, даже не пытаясь сопротивляться, — и всё равно, это тюрьма… А там тепло, там кормят… Ткач даже специально сел по второму разу… тем более, я ж не убил её!.. Будущее, которое возникло так неожиданно, взамен несбывшейся мечты, показалось не таким уж зловещим — это ж ничуть не хуже того, что он имеет, и Шкет вмиг успокоился …Главное, чтоб она не померла, иначе, точно, хана!.. А там всегда крыша над головой… Подумаешь, заставляют работать!.. Это даже хорошо…
Шкета втащили обратно в квартиру и бросили на пол. На всякий случай, он съёжился, закрыл руками голову, но его никто и не думал бить — так, пнули пару раз для порядка. Хозяйку уже развязали, и теперь она стояла, опираясь на человека в штатском. Наверное, это и был сосед-Володя. Под носом у неё осталась кровь, губа распухла, но смотрела она так гордо, словно где-то всё-таки было золото, которое ей удалось утаить.
…Обманула ведь, сука!..
— Так, — лейтенант уселся за стол и достал лист бумаги, — фамилия?.. — он поднял на Шкета равнодушный взгляд.
— Подождите, — неожиданно вмешалась хозяйка, и все повернулись к ней, — я не буду ничего заявлять. Отпустите его.
— То есть, как, Вера Степановна? — удивился штатский, — он же чуть не убил вас!
— Гражданочка, — лейтенант отложил ручку, — вор должен сидеть в тюрьме. Знаете такую поговорку? Завтра он опять пойдёт грабить, и тогда уж, точно, кого-нибудь убьёт. И это будет на вашей совести.
— Не пойдёт, — заверила Вера Степановна, — я его прощаю. Бог ему судья…
— Ну, вы даёте!.. — усмехнулся лейтенант, — нет, я, конечно, понимаю… Бог… Творец, там… Но проблемы борьбы с преступностью должны решать мы здесь, а не он, согласитесь.
— Я согласна, — Вера Степановна кивнула, — но он не преступник — он просто заблудившийся в жизни человек.
— Ясно, — лейтенант, в планы которого не входили философские диспуты, захлопнул папку и посмотрел на Шкета, — катись отсюда! Скажи, вот, ей спасибо, иначе б парился ты на нарах годика три. А ещё раз попадёшься на глаза, я тебя так упакую!.. Мало не покажется.
— Возьмите, — Вера Степановна протянула Шкету его ремень, — ступайте с Богом.
Шкет машинально схватил столь необходимую вещь и бросился вон. Выскочив на улицу, остановился. Его никто не преследовал, и, как ни странно, это вызывало чувство жуткого одиночества. Он никому не нужен, даже милиции!..
Смятение, возникшее в душе, перевернуло мир, который и до этого казался Шкету не слишком добрым, а теперь и вовсе отторгнул от себя маленького беспомощного человечка. Никто и не думал его прощать — на него просто наплевали и растёрли! Никто не воспринял всерьёз ни его мечты, ни его поступки. Он никому не нужен — ни плохой, ни хороший!..
Шкет будто впервые увидел серые громады бездушных домов, серые церковные купола, и всё это сливалось с серым небом. Безжизненные остовы деревьев; мёртвые, подёрнутые инеем листья… редкие прохожие не зря отворачивались, зябко кутаясь в воротники — чего смотреть на пустое место?..
…И как я не замечал всего этого раньше?.. Хотя раньше-то была вера… Ох, уж эта вера, неизвестно во что!..
— Какая ж ты сволочь!.. — Шкет поднял глаза к небу, но серые облака не позволили ему услышать ответ. …Да и нет там никакого ответа! Откуда ему взяться?.. Бежать! Бежать, чтоб забиться в уголок и тихо ждать, пока всё закончится!..
И Шкет побежал, не разбирая дороги и стараясь ни о чём больше не думать. Его шикарные ботинки гребли листья; этот звук увядания нескончаемо стоял в ушах. Шкет и не заметил, как закончились большие дома, хотя какое ему до них дело?.. Пробежав по пустой улице, юркнул под знакомую доску, отбросил бутафорский замок и влетел в комнату. Отдышался, затравленно глядя по сторонам. Кого он ожидал увидеть, если он один, брошенный, и никому не нужный?.. С удивлением глянул на свою руку, в которой продолжал сжимать ремень. Возникшая мысль показалась яркой и благостной, совсем не похожей на его собственные. Поднял глаза, и уткнулся взглядом в ржавый крюк от люстры.
— Всё правильно… всё правильно… — пододвинув стул, вскарабкался на него, — всё правильно… — поднявшись на цыпочки, Шкет принялся уверенными движениями привязывать ремень.
Часы тикали, и стрелки, чётко фиксируясь на каждом делении, продолжали свой монотонный путь. Это было замечательно, потому что Анна Павловна не представляла, как сможет влезть на стул, поменять батарейку, а потом повесить часы обратно — у неё кружилась голова, даже когда она просто лежала в постели, а подняться на такую страшную высоту!..
…Тогда-то жизнь и закончится…Эта мысль давно превратилась в навязчивую идею, с которой она засыпала и просыпалась, но часы шли, то ли всем назло, то ли на радость.
…Так, назло или на радость?.. По значимости это была вторая проблема, занимавшая Анну Павловну. Ей очень хотелось жить, и в то же время, она прекрасно понимала, что, кроме неё, это не нужно никому, даже Надежде. А она ведь специально нарекла её именно так — только, вот, дочь не оправдала высокого предназначения. Надежды не было.
Тогда для чего же ей так хотелось жить? Чтоб раз в три дня спускаться в магазин? Или раз в неделю стирать пыль с комода, и раз в две недели мыться, держась дрожащей рукой за край ванны? Или чтоб смотреть в окно и видеть серое полотно, нарисованное художником со странным именем — катаракта?..
Ещё Анна Павловна слушала радио, где молодые и рьяные кандидаты боролись за право управлять страной, но она не представляла этой страны, и для неё казалось диким, что за власть можно бороться. В той стране, которую она помнила, боролись за повышение производительности труда, за улучшение качества продукции, за мир во всём мире, но за власть?.. Власть всегда являлась уделом избранных, и никто не задумывался, каким образом она переходит от одного полубога к другому.
Но почему же так хотелось жить, если даже не понимаешь, где живёшь? Ясного ответа не было, хотя и имелась одна пустяковая, сугубо личная мыслишка…
Анна Павловна встала с дивана и переместилась к столу, на котором со вчерашнего дня остался раскрытым толстый фотоальбом. В ожидании своей очереди, рядом лежали ещё три, точно таких же. Впрочем, «очередь» — понятие относительное, потому что первый сразу становился последним, едва закрывался его толстый бархатный переплёт.
Жизнь, заключённую в альбомах, Анна Павловна помнила фрагментами, соответствовавшими предусмотрительно сделанным на фотографиях надписям. Благодаря ним, она, например, знала, что замечательные пальмы росли в 1955 году не где-нибудь, а именно в Гурзуфе. Но вот кто эти глупо улыбающиеся люди, картинно устроившиеся на ступенях белого дворца с колоннами, история умалчивала. Лишь улыбающуюся девушку с длинными косами она узнавала безошибочно, потому что это была она сама.
Кажется, именно в Гурзуфе у неё случился роман. Кажется, с лётчиком, и, кажется, звали его Василий. Кажется, вот он — справа от девушки с косами… или нет, вон тот, крайний во втором ряду… Всё кажется, кажется — и с каждым днём уверенности в этом слове становилось всё меньше.
Анна Павловна отвернула пару страниц назад. Контраст с предыдущим снимком оказался разительным — мрачные бараки, за ними бескрайняя степь, и ни одного живого человека вокруг. На обороте значилось — «Чкаловская область. 1941 год». Да, в сорок первом их эвакуировали, только она не записала название самого городка в этой Чкаловской области. Может, этот снимок и не её вовсе — у них же, кажется, не было фотоаппарата. Но бараки, кажется, были, и степь, кажется, была, а, вот, как назывался городок?..
С другой стороны, её давно перестало интересовать, в каком конкретно населённом пункте маленькая девочка Аня разбирала окровавленную красноармейскую форму, приходившую с фронта вагонами, чтоб потом в неё, отстиранную взрослыми женщинами, облачить новые дивизии, просеивая сквозь сито войны оставшееся мужское население.
Задумавшись, Анна Павловна перевела невидящий взгляд в угол, где стоял пакет с большими снимками, не помещавшимися в альбомы. Когда зрение было получше, она рассматривала их часами, но теперь крошечные детские лица, заключённые в замысловатые виньетки, сделались совсем одинаковыми. Она лишь точно помнила, что сделала двадцать шесть выпусков. Примерно, по тридцать пять человек в классе — это ж почти батальон! …Причём тут батальон? Тогда ведь война уже закончилась… Мысли смешались, и Анна Павловна подняла голову к иконке, висевшей на стене. Лик терялся в пелене, клубившейся перед глазами, но прямоугольник оклада подсказывал, что Бог ещё с ней.
