— А тебя это совсем не интересовало? Как можно было, произнося эти слова, не отнести Грету к числу тех женщин, которых это интересовало?
— Абсолютно, — сказала она. — А он ведь еще не плох, как мне показалось.
— Не то слово, если учесть его возраст. Однако он слишком хорошо знает это, и у его ног слишком много женщин. Так что было бы бессмысленно.
— Ты предпочитаешь молодых мужчин, — сказал Арам. По существу, это был вопрос. Она объяснила, не оставив уже ни тени сомнения относительно своего выбора:
— Не люблю людей, которыми все жаждут обладать, на которых смотрит весь мир. Не люблю знаменитостей… Я хочу сказать, что не могу себе представить, как бы я с ними жила. Я говорю себе: где будет твое место, девочка, рядом вот с этим? Лучше уж плести соломенные шляпы, как когда-то дочери Тессена!
За окном на озере снова посветлело, и Арам почувствовал, как в нем поднялась волна признательности. Это было чудесно и неожиданно. Он рассмеялся. Не тому, что она сказала об Орландо, поставив на место этого слишком популярного в округе шестидесятилетнего петуха, а тому, что, по всей видимости, она совершенно не знала, что ее получил он, Арам Мансур, знаменитость гораздо большая, чем Орландо и многие другие.
— Хочешь кофе?
— Мы уже не успеем его выпить здесь. Пошли в бар. Мне надо немного причесаться.
Когда она снова была рядом, он заключил ее в объятия.
— Возвращайся ко мне скорее, — сказал он. — Возвращайся скорее.
Эти слова можно было отнести и к сегодняшнему дню, и к той фазе их встречи, что была перенесена на потом, словно между ними все было отложено до ее возвращения с Родоса.
— Пройдет ровно одна неделя, — сказала она, — и я снова буду здесь. И больше мы не расстанемся.
Но он не слушал ее. Его привязывало к ней нечто весьма далекое от желания обладать немедленно и знать досконально, чем обладаешь. То, что он говорил ей, он не мог бы сказать ни одной женщине до нее, потому что эта стадия всегда сразу же перешагивалась из-за потребности вступить во владение мгновением в то же самое мгновение, потребности, являющейся, быть может, настоятельной необходимостью прожить его и тут же стереть.
Он сказал ей:
— Что я полюбил в тебе сразу же, с первой минуты, так это глаза, прежде всего глаза: глубину и незаполненность детского взгляда. И ведь при всем при этом ты такая реальная, такая уравновешенная. Но у тебя есть этот взгляд. Взгляд, который никогда не является ответом и еще меньше — вопросом: нечто такое, что проходит через человека, почти мучительно, и в то же время не задевает. Не оставляет следа.
В баре им удалось, хотя и не без труда, усесться на табуреты перед стойкой. Это было время аперитивов, и все столы оказались заняты. Он с изумлением наблюдал, с какой легкостью, как мягко она меняла тон, приспосабливаясь к обстоятельствам и ближайшему окружению.
— Ты знаешь, — сказала она, продолжая все же обращаться к нему на «ты», — для меня такая работа — это прежде всего средство твердо стоять на ногах. Вначале было очень трудно добиться, чтобы меня приняли. Если бы не рекомендация Орландини… вот видишь, он прекрасно понял, что я говорю ему «нет» и что я его покидаю.
— Тебе действительно нравится эта жизнь, эта атмосфера… эта гостиничная среда.
— Я ее обожаю, ну подумай сам… когда приезжаешь из Саскачевана… Наконец, я мечтала полностью слиться с этой средой. Если бы я была швейцаркой, я бы уже предложила свою кандидатуру на какое-нибудь место в штате… Но, думаю, я приду к этому. Я бы с удовольствием управляла, руководила…
Тут ему вспомнилось предложение бывшего гштадского директора-управляющего: «взять в руки кирку великих первопроходцев… и стать странствующим вестником нового завоевания». Тогда это выражение его позабавило. Сейчас же, возвратившись к этому, он подумал: «А в сущности, разве обязательно ввязываться в подобное дело одному? И почему бы не с ней?»
Ретна посмотрела на часы и объявила:
— Они, вероятно, уже ждут меня в холле.
Вернуться к этой проблеме предстояло гораздо раньше, чем Арам предполагал. Прощаясь с ним, Ретна повторила, что приедет рано и что у них будет достаточно времени до приезда Эрика, чтобы провести его вместе. На самом деле они увиделись, когда было уже почти шесть часов. Но в промежутке этот великолепный день был отмечен и другими событиями.
Ретна исчезла в толпе, осаждавшей бар, а он все еще продолжал смотреть на вход и на коридор, освещенный алебастровыми плафонами, словно она могла вот-вот появиться, оживленно показывая ему местами, что ей удалось освободиться. Однако даже в этом случае у них в распоряжении оказалось бы всего несколько часов, за которые след должен был застыть, стать неизгладимым, чтобы у них уже не оставалось никаких колебаний относительно необходимости увидеться вновь и чтобы довольно банальное в сущности происшествие, позволившее им встретиться, обрело иной смысл.
Это проведенное ими вместе утро оказалось слишком коротким. Еще ничто не предопределяло по-настоящему развития событий в этой ведущейся на некотором расстоянии, нередко двусмысленной игре, в этой фазе, соответствующей дебютам в партии, которые позволяют прощупать партнера, оценить его темперамент, его ум, его реакцию. Вспомнив об этом спустя какой-то срок, они, вероятно, посмеялись бы над собой, сочтя, что могли провести время с большей пользой. Араму приходилось бороться против своеобразного ослепления, против бликов залитой солнцем поверхности, этого пейзажа и вновь обретенного присутствия Греты, против всех этих образов, устремившихся к нему после его возвращения сюда.
Однако впереди вроде бы образовался просвет. Неужели он двинулся в таком направлении, где его жизнь может стать совершенно иной? Что несла ему Ретна такого, что от других, встречавшихся до нее, он получал лишь в виде иллюзии, в виде миража? Он едва знал ее, а она уже заполнила собой все пространство, в котором он перемещался до сих пор. Чтобы в этом убедиться, ему достаточно было вспомнить другие встречи, порой удивительные, порой сомнительные, которым он был обязан тем, из чего складывалась вереница дней его существования. Какими они оказались прекрасными временными вехами! Колебаний относительно места встречи никогда не было. Даже до начала его странствий по владениям Ласнера, явившихся результатом того странного наследства, отели «Хасслер» в Риме, «Гресхэм» в Дублине, «Швайцерхоф» в Берлине, «Реджина Изабелла» в Искье и многие другие места, которые он посетил, были отмечены каким-нибудь лицом, определенным цветом кожи, тем или иным ароматом… Возникавший образ превращался в символ места, в своего рода воплощение случая, который обнаруживал свое присутствие то тут, то там, при таких-то и таких-то обстоятельствах, на лестнице между этажами, в лифте, в коридоре, в момент, когда отключили ток, а однажды в Лондоне — даже во время тревоги из-за бомбы, подложенной ИРА. Его безотказная память игрока все запечатлела, все сохранила, вплоть до мельчайших деталей: и хорошее, и то, что лучше было бы забыть. А Ретна давала ему возможность расчистить этот горизонт и, очевидно, сделать выбор, к чему он никак не был подготовлен. Он был богат, но его единственным богатством были жизнь и отказ подвергать эту жизнь отчуждению в чью-либо пользу. Согласно этой идее все и строилось. Жизнь всегда казалась ему сверхщедрой, и, когда он кидал перстень в море, всегда находился кто-нибудь, чтобы вернуть ему его обратно. Всегда находился кто-нибудь, чтобы придать его везению живой человеческий облик. Чтобы дать ему желание и возможность изменить жизнь. Эти существа, носители судьбы, всегда его интриговали, и он всегда их узнавал, тотчас выделяя среди других. Их было очень немного. И всегда женщины. За исключением Тобиаса. Как правило, привлекательные. Они пряли для него из луча света нить будущего, которое внезапно становилось осуществимым.
В этой игре еще не было сделано никакого решающего хода, но сегодня утром, увидев ее в номере, он догадался о том, зачем она пришла в его жизнь. Она не становилась на чье-либо место, не прогоняла то первое видение — она была самим его воплощением. А будущее, которое перед ним вдруг открылось, имело совершенно иное измерение, иную реальность, чем все то, к чему, как ему казалось, он до сих стремился и чего достиг. Вот она вернется, и все будет определено в нескольких словах.
Бар постепенно опустел, и клиенты распределились между «Таверной» и ресторанным залом. Арам чувствовал себя одновременно и счастливым, и подавленным. Он ощутил потребность в скорости и в глотке свежего воздуха. Ему захотелось воспользоваться хорошей погодой этого великолепного дня, самого важного из всех прожитых им дней. Во всяком случае, самого решающего. И его последствия могли сказаться очень скоро. В первый раз он ощутил потребность поделиться своим пространством, вписать в него нечто вроде брачного полета, нечто вроде длительного путешествия вдвоем. Тогда он легкомысленно отнесся к предложению взять в свои руки судьбы концерна, и вот, всего сутки спустя, оказалось, что это предложение является выходом, и обнаружил он это благодаря Ретне. Ретна мечтает работать в концерне, выполнять ответственные функции и готова посвятить себя этой задаче. Она молода, уверена в себе, говорит на нескольких языках. И она… она ведь не миф, не идол вроде Греты или Дории. Кроме того, в ней нет стремления разделить свою жизнь с какой-нибудь мировой знаменитостью или там с чемпионом, или что-то в этом роде. Она поставила перед собой раз и навсегда конкретную цель, и теперь Арам мог надеяться, что они будут в этом деле вместе. Старик Тобиас сделал правильную ставку, назначив его, именно его, своим наследником и напомнив ему, что не нужно никогда начинать игру, в которой рискуешь проиграть. Благодаря Ретне риск сходил на нет. А значит, можно сказать, что выигрыш обеспечен.
