— Арам, ты меня слышишь? Мне нужно тебя видеть. Мне нужно с тобой поговорить. Уго тоже хочет с тобой поговорить. Уго Карминати.
Из-за образа несколько взбалмошной дамочки, немного в духе Dolly Sisters,[67] какой она иногда представала, выглянула другая Дория Изадора: грозная деловая женщина, внимательно вглядывавшаяся в будущее и откликавшаяся на имя Робертсон.
— Он хочет с тобой поговорить… об одном фильме. Тщетно попытался он тянуть время: что может рассказать ему этот Уго про какой-то фильм?
— Он хочет сделать фильм с тобой.
— Со мной?
— Ну, то есть о тебе. Постарайся понять… о твоей жизни. Это же просто фантастика, такой тип, как ты… и все, что можно извлечь из того, что с тобой случилось. А ты, ты совсем ничего не делаешь, чтобы тобой занимались, лежишь себе спокойно, как камень.
— Себе что?
— Себе спокойно.
— А мне послышалось покойник.
— Не шути. Уго решил делать этот фильм. Он тоже исключительный тип. Продюсеры ему отваливают сколько он захочет. Значит, договорились: через три дня мы прибываем, и ты подписываешь. Сценарий уже готов. Представляешь, со всем тем, что им удалось разыскать про тебя, это не составило труда. Да расшевелись ты наконец, Арам, дорогой, скажи что-нибудь!
— Я предпочел бы еще поспать. Поговорим об этом потом.
— Так я говорю ему: да. А завтра сообщу новость журналистам: Возвращение Арама Мансура… Арам — одинокий чемпион.
— Ложись-ка ты тоже спать. Тебе надо попросить Орландо измерить давление. Ты вот-вот взорвешься.
— Не забудь, Дагипе, через три дня, в пятницу. Я тебе сообщу точно время прибытия. Приезжай к самолету. Это не так трудно, ты нас найдешь. Если бы ты видел, сколько цветов я получила: просто невозможно войти в комнату.
— А как Хасен? — спросил Арам, прежде чем положить трубку.
— Спит в углу, на стуле. Это выше его сил.
Когда он положил трубку, то в который раз подумал: «Сумасшедшая, эта женщина сумасшедшая!» Ему достаточно было констатировать факт, и это избавляло его от необходимости подробно изучать то, что происходит в голове Дории. «Что ж, хорошо, что так получилось с ее фильмом, — подумал он. — Хотя бы в этом отношении у него есть свобода, нечто вроде отсрочки. А что касается остального, то не нужно даже обращать внимания». И он тотчас заснул снова, не позволив нависшей над ним угрозе проникнуть в мозг.
Он узнает этот свет. Самое первое пробуждение. Золотистый пейзаж, в окне вода и небо, а в нем самом легкое головокружение, оставшееся от ночи. Прозрачная субстанция вибрирует, наполняется отражениями и легким ветром и как бы поднимается к нему, заливая комнату. Это какая-то очень легкая пыльца, которая оседает на листьях, взлетает над изгородями, пробегает по поверхности воды, пересекает ванты, тросы, реи. Эта картина, что бы он ни делал, что бы с ним ни стало, останется для него картиной утра.
Фактически единственного утра, которое он когда-либо прожил и разделил с другим человеком, с другим живым существом, утра, от которого он сохранил таинственным образом усиленное ощущение еще одного присутствия, еще одной жизни, бьющейся в унисон с его собственной. Такое отчетливое видение, что следовало бы его унести в смерть как полное ее опровержение, как абсолютную очевидность.
Пейзаж с контурами, смягченными утренней негой. Пейзаж, отвергающий углы, пропасти, разрывы, руины, которые посещают с фонарем, пейзаж, в котором деревья, даже выстроившись в два одинаковых ряда, никак не похожи на кладбищенскую аллею. Юный пейзаж, изобретенный специально для того, чтобы навевать на него лень, советовать ему не шевелиться, словно давая понять, что здесь, в постели, ничего плохого, кроме счастья, с тобой не может случиться. Пейзаж, который перелезает через подоконник, приходит за ним, как за детьми, что прячутся в лесу, в глубине своих воображаемых убежищ. Достаточно лишь солнцу слегка приблизиться к предметам и начать пить накопившуюся влагу, заставляя выпрямляться каждую былинку, как снова начинается настоящее. Настоящее, вернувшееся к своим истокам. Все здесь подлинно, как и в его памяти. Это утро в виде гимна, вошедшее к нему через открытые двери балкона, пришло через эту большую старомодную оранжерею, висящую над пустотой, где когда-то сидела царица, а потом еще та императрица, такая тоненькая в своем траурном платье и со своей тоненькой тенью, что все недоумевали, дать ей фиалки или, может быть, чулки, чтобы она их штопала.
Он узнает все это даже как бы еще не открывая глаз. Если бы он приподнялся на локте, ему было бы трудно переносить ставший ослепительным свет, солнце, изгоняющее облака, которые кажутся такими же ненастоящими, как те, нарисованные на полотне и предназначенные для того, чтобы прятать за ними технические приспособления в тех старых импровизированных театрах, где, завязав ему глаза, его водили за руку и ставили на сцене лицом к публике. Однако здесь никто не задает ему вопросов. Никто не торопит его с ответом. Так же как когда-то давным-давно. И то же самое зарево. Пока он замечает озеро лишь в виде отдельных фрагментов, в виде отдельных участков поверхности, на которой легкий ветер приподнимает чешуйки, как на кольчуге, которую юный воин повесил на ветку, чтобы без одежды пробежаться по берегу.
Где-нибудь еще он бы всему этому удивился. Но в этих краях вещи принимались такими, какие они есть, без криков про чудеса. Итак, Ретна была здесь, сидела на краю кровати, улыбаясь тому, как он моргает глазами, точно ребенок, внезапно разбуженный перед витриной с игрушками.
Однако, увидев ее в этом ореоле света, он выкрикнул имя Греты, словно это странное совпадение переносило его на тридцать пять лет назад в другие солнечные утра, когда его взгляд из постели устремлялся вот так же к озеру. Грета — это восклицание было чем-то вроде девиза, воплощавшего в его жизни радость. А Ретна, наблюдая за тем, как он барахтается, всплывая на поверхность, подумала, что так он называет без разбора всех девушек, чьи имена ему неизвестны, которых ему случается по утрам обнаруживать в своей постели, не зная толком, то ли он сам их привел, то ли случай, то ли какой-нибудь подвыпивший приятель. Здесь не могло быть никакой обиды. Ретне достаточно было понаблюдать, — что она и делала с тех пор как вошла и открыла раздвижные двери балкона, — за спящим в скомканных простынях, похоже, голым мужчиной, чтобы убедиться, что его спокойное, ровное дыхание, что его безмятежный, не прерываемый вздрагиваниями сон свидетельствует о полном отсутствии у него разлада с самим собой. Она еще ни разу не рассматривала его так внимательно, не оценивала его во всех деталях. Широкие плечи, волосатые у бицепсов, крепкие руки, раскинутые по обе стороны тела, на пальцах которых, как она обратила внимание еще в первый вечер, когда он во второй раз наливал ей грейпфрутовый сок, не было никакого кольца: ни обручального, ни с печаткой, ни перстня с талисманом или знаком зодиака, какие носят многие американцы.
Направляясь в номер, она думала застать его за подносом с завтраком; потом подумала, что он проснется, как только она впустит свет через все окна. Однако оказалось, что разбудить его не так-то легко, и поэтому она нашла случай удобным, чтобы, глядя на эту непринужденную, расслабленную и в то же время свидетельствующую о внутренней силе позу спящего, попытаться составить себе представление о его личности, о которой, по правде говоря, она не очень задавалась вопросами. Арам, в свою очередь, тоже не распространялся о себе, в отличие от большинства мужчин, старше сорока, склонных к этому, когда они оказываются рядом с кем-то, кому по возрасту годятся в отцы.
Таким образом, Ретне еще предстояло его открыть, и, вероятно, ничто не дало бы ей более полного представления о личности человека, которого она встретила три дня назад в бассейне и с которым, как ей казалось, она с тех пор не расставалась, чем возможность видеть его задрапированным в сон, словно в мужскую тогу, совершенно не реагирующим на внешние импульсы, находящегося в таком согласии и с самим собой, и со своей легендой, — о которой она не знала абсолютно ничего, — словно он присоединил к индийской короне какую-нибудь неизвестную южную землю.
Что ей в нем нравилось, так это именно его человеческая весомость, его реальность, которая не стремится самоутверждаться с помощью слов. А также сразу бросавшаяся в глаза искренность. Сейчас, глядя на него, она подумала, что так бы мог спать каменолом, пристроившись где-нибудь в углу рабочей площадки, или лудильщик, которого она видела когда-то близ Бантри спящим под повозкой вместе со своими собаками. Этого ей пока было достаточно: в настоящий момент она и не пыталась знать о нем больше. Через каких-нибудь двадцать часов она улетала на Родос, а что касается будущего, если уж суждено иметь будущее, то они посмотрят, и он и она, как все сложится.
