Эй, солдатик, холодно ночью, давай погреемся, поиграем в «брось-монету»!..
Давай, девка. Ты мне нравишься. А если я у тебя выиграю?..
Отдам тебе проигрыш, и делу конец.
Солдат, в ярко-алой чалме, укутанный, поверх гимнастерки, в потрепанный холщовый хитон, вынул из штанов мелочь, присел на корточки и подбросил чешую монет. Серебришко и медяки, вызвенев в утреннем холоде гневный бряк, упали на землю рыбьим узором. Я, скрючив пальцы, пригребла деньгу к себе, сгрудила в горстку, подкинула. Что за узор! Он напомнил мне буквы. Монеты написали на сырой траве слово. Я не знала языка. Я забыла значение закорючки. Мои волосы встали дыбом. Зеленые волосья травы под крестами, вдоль лопатки холма, зашевелились. По крестам, на концах и в сердцевине, замерцали, завспыхивали огни. «Святой Эльм хулиганит, — сказал солдат и прищурился. — Вот так узор выпал дуре!.. Гляди сюда. Три серебра легли кряду — три звезды нагаданные. Это созвездие Рака, в нем Ясли. Вот тускло горят медные полушки, лепты и оболы. Дай босую ногу, наступи на них. Увидишь, что будет. Такой узор в игру два раза в тысячелетье выпадает. Я уж и не ждал, что доживу».
Солдат, вот моя ступня. Холодные деньги твои. Содрогнулось нутро. В голове потемнело. Падаю. Лечу. Трава тут отравлена. Ее сбрызнули ядом от ползучих гадов. Или так пахнет чехол твоего стрелялища?! Лечу, и за траву не ухватиться, только выдернуть с корнем!.. Куда я!.. Держи меня за ноги!.. Уже все подо мной…
Солдаты поймали меня в полете и завязали мне глаза бинтом, чтобы я не видела, куда летела. Протекли реки времени. Я упала, свалилась наземь на берегу ледяного моря, оно хлестало серыми горькими брызгами в мои заголенные икры и бедра. Во всем легком теле я чувствовала юность. Мои худые лопатки были широкие и сильные, как масленые ангельские крылья. Я обернулась: так и есть. Пробитые пулями, растрепанные, темное перо ложится на сияющее, аж рябит в глазах, тяжелые, окровавленные, в ржави, поту, пятнах бензина, с подпушкой, дрожащей на ветру изнутри, торжествующие в размахе, яростные крылья. Я на них и летела! А кто же подбил меня?! Вон она, сукровица с исподу. А, это ты, раскосый охотник, читающий по-японски и по-китайски, самовольный настоятель затерянного в горах близ моря храма Дзэн. Ударь меня палкой. Оглуши прикладом ружья, из которого ты выстрелил в меня. Может, я оживу. Может, великие крылья срастутся. Поведи меня на гору, туда, через снега и пихты, через тайгу, через органное гудение кедров к священному обо, где навалены человечьи черепа. Все эти люди жили когда-то. Это ты, дикий охотник, свалил черепа здесь, молишься им, катишь новые бамбуковой китайской лапкой. Ты путаешь жизнь и смерть. Ты целуешь каждый череп в лобную кость. Под ней жила душа, горел ум. А тебе все равно. Ведь желтая кость тоже живет. Мы не знаем, где в плоти таится Дух. Может, он таится в твердой желтой кости, что не пробила пуля, а разрушило темное горе любви. Здесь есть черепа любящих и влюбленных, о Ангелица. Гляди, они отличаются от остальных. Они светятся. Они горят золотым светом. Откуда берется свет?! Я не подсвечиваю их карманным охотничьим фонариком. Я не жулик. Гляди, крылатая: под пихтой, скрестив ноги, сидит лысый человек с круглой головой, он радостно смеется. Это мой друг. Его зовут царевич Гаутама Будда Шакьямуни, по прозванию Сиддхартха. А обернись-ка. Кедрач наш могуч. Шишки колотом бьют. Под ближним кедром видишь еще сидящего? Алый гиматион, синий хитон. Из-под хитона рыбацкие шаровары торчат, болотные сапоги. Кепка засаленная. Небрит давно. Какой лесной человек бреется. Обрастает, как болото цветком андромедой. Всмотрись, небесная птица. Он же с тебя глаз не сводит. Палец свой дам отстрелить, он знает тебя. Он любит тебя!
Эх, а Гаутама на тебя смотрит тоже.
И в его глазах безумие счастья.
Откуда ты упала, Ангелица?.. С неба?.. Нагрешила, видать?.. Круто припекли тебя, наказали: сбросили с облаков, чтобы другим неповадно было. Оба, оба на тебя пялятся: и Будда, и Исса. Кого выберешь?! Любовь — не монета, разменять ее нельзя. Или, хитрюга, одному одно крыло отрежешь, другому — другое?!
Кровь твою тогда мешками не заткнут, простынями не забинтуют. Перевяжут лишь снегами. Метелями, поземками обкрутят.
Не мучь меня, охотник. Лучше сразу убей. Я обоих люблю, и Иссу и Будду. Да, крыла свои им оторву. Сердце разрежу. И ты любишь меня! Только молчишь! И про разрывную пулю в стволе — как воды в рот набрал. Пали. Жарь. Я разлечусь на тысячу кусков. Сними с меня скальп, а обмытый череп закати на вершину гололобой горы. Ты же не потерпишь, чтоб я досталась другому, а не тебе. Хоть бы это был сам Исса; хоть бы это был сам Будда. Всякий любящий — царь царей. Над всеми царями царь. Ветер унес меня от Креста, на котором сегодня распят единственный мой. И я не упомню, была ли я с ним; раздвигала ли дрожащие ноги перед ним. Ум помрачился мой, я перелетела через моря и пустыни. Я снова юная, я одинокая, мне приснился сон про мужа Юхана, про танки и кровь на снегу, про голову вождя, что держала я в занемевшей руке, про костер, где я горела, но доподлинно помню, — не было у меня крыльев. Бог мне их дал, крылья в размахе могучие, чтобы летела я над землей, чтоб из далекой дали, с верхотуры, не узрела, как корчится на Кресте мой любимый, как умирает медленно, мучительно, грозно и просто. Он умирает как человек. А вы кричите: Бог! Бог!.. Дайте мне любить его. Позвольте мне вылечить японскими мазями и растираньями раненые крылья и вернуться к Нему. Хочу прилететь к Нему, рыдая, и вбирать устами Его уста. Вы вымазали их уксусом. Вы всовывали Ему пику под ребро. И ты, раскосый охотник!.. и ты не утерпел, подскочил к Нему в голосящей, разношерстной толпе, глумящейся и изгаляющейся, и плюнул, потрясая таежным ружьем. Метил в лицо, а слюна твоя угодила Ему на ребро, в рану от удара пикой, и Он скорчился, как от перца и яда.
Скалишься?!.. Кричишь, что череп мужа моего здесь тоже есть?!.. Кто, кто здесь лежит?! ВСЕ МОИ ЛЮБИМЫЕ?!.. Неужели я всех пережила, и ни одной седой нити в гладких перьях мощных крыльев?!
Зачем мне крылья без Него, если Он мертв?!
Дай нож, охотник. Раз, раз! Одно, другое. Возьми. Это твоя добыча. Из одного сделай перину. Из другого — одеяло. И укрывайся. Спи сладко, сладко.
Не суйся ко мне с перевязкой, с криками, с бинтованьем. Я хочу изойти кровью. Когда крови будет уже мало, я стану засыпать. Я сладко буду спать, и мне присниться сон — как мы были вместе с Ним, с Распятым, за одну ночь много сотен раз, и одна ночь стала жизнью.
Когда я засну, закрой мне глаза, ладно?.. Ты любил меня. Ты, дикий и злой, заслужил это право.
…Она проснулась. Она лежала на боку, в грязи, так, как валяются свиньи, под почернелым дощатым забором. Солнце бесилось в индиговом небе. Люди, идущие мимо, кричали друг другу: «Воскрес!..» — «Воистину!..» — и смачно троекратно целовались.
Грохотала музыка. Звенели колокола. По камням шуршали шины и шаги. Рядом с нею ходил, выгибаясь, облезлый кот, пел песню, терся головой о ее голову. В косах ее застряли комки засохшей грязи и земли. Под лопатками жгло и ныло.
Она скрючилась, засучила ногами, пытаясь встать, чуть не закричала от боли и положила руку себе на живот.
Живот возвышался. Круглился. В животе толкалась и шевелилась иная свободная жизнь. Под ладонью ходили волны жизни. Кожу натягивали, приподнимали копья локтей, яблоки пяток, бычье боданье лба.
Ксения лежала под забором брюхатая.
Она не знала, от кого.
Она слишком долго спала; а может статься, ее напоили, и кто-то впопыхах изнасиловал ее, спящую и пьяную.
Она лежала под грязным забором, прижимала к содроганью живота захолодавшую руку и смеялась от счастья.
«Прости меня, грешницу великую, Господи Чистый и Светлый,
прости и помилуй меня и чадо мое;
я в любви зачала его, Господи,
я в страданиях родила его во Славу Твою».
Покаянная песнь Господу св. Ксении Юродивой
ГЛАВА ПЯТАЯ. ПОКЛОНЕНИЕ ВОЛХВОВ В СНЕГОПАДЕ
«Услышь мя, Пресвятая Царица Небесная,
когда в схватках родовых мучусь и страдаю я,
благослови меня на материнство мое,
а я Тебе, Преблагая Матерь, вечно буду молиться:
и Ты Сына Своего на свет Божий рождала,
и Ты у Креста Сына Своего, рыдая, стояла,
так дай же мне силы вскормить и вспоить сосцами моими сына моего,
и дай мне силы глядеть на страдания его и на радости его».
Кондак Пресвятой Богородице св. Ксении Юродивой Христа ради ТРОПАРЬ КСЕНИИ БЕРЕМЕНИ ЕЯ
Как тяжело таскать живот.
Груз великий, приветствую тебя! Ярмо почетное, что гнешь мне шею, катаешься бешеным тестом в горячей печи. Никогда не пекла я еще таких кулебяк, а может, корочка подгорит. Хожу, хожу, сведет ноги судорогой — присяду. Ух, тяжко волочь телегу пуза, а малец там кувыркается, кулачишками бьет! Боец!.. Пяткой упрется в меня — выступ торчит на боку; я его поглажу, а он кувырок совершит и с другой стороны выбухнет. Играет эдак. Живой… родной. Зачем говорю в мыслях с тобой все время, как с пацаном?.. А вдруг там девка сидит?.. Нет, девки так кулаками не бьются. Нежное, женское медленно ткет ткань времени. Люди, чудесные мои!.. Подайте нам теперь вдвоем. Двое нас. Я песни пою — и он во мне тоже поет, бесслышно ротик разевает вроде рыбы; я хохочу — и он смеется беззубо, и так рад, что радуется мать; я кусаю кулак в раздумье — и он сосет палец, думает подводную думу; а уж заплачу я — там, внутри меня, личико сморщится, скукожится, брови изогнутся страдальчески, и горючие слезы потекут по красной сырой гармошке щечек, мешаясь с водами морскими во брюхе моем, с моими слезами мешаясь…
