— Здравствуйте, здравствуйте, — поднялся он навстречу, по мере того, как я сделал еще несколько шагов в глубь кабинета, окончательно означавших, что я теперь здесь, да, здесь, окончательно пришел. — Не испугали вас все эти наши меры предосторожности?
Я поддержал его интонацию, высказавшись в том духе, что не каждый день входишь через одни двери с арестованными, а он поправил:
— Э нет, тут я вас должен разочаровать: задержанных и находящихся под арестом у нас доставляют через внутренний двор. Там забор, ну и так далее, — а я все рассматривал длинную череду стульев перед ним и решал, на какой из них и надо ли? — Присаживайтесь, — предложил он, наконец, совсем как в фильмах, да, да, не «садитесь», а «присаживайтесь», думаю, им правда казалось, что есть большая суеверная разница между этими двумя словами.
Я сел, а он снова замолчал, перекладывая какие–то документы, и так длилось долго, он как будто предлагал мне заговорить первым или изучал меня исподтишка, а я, вспомнив советы перченого, спросил:
— Прежде чем мы начнем разговор, я бы хотел спросить у вас… — Тут я поступил, пожалуй, чересчур по–граждански, наметив длинную вежливую паузу, чтобы он вложил в нее свое имя–отчество, не обращаться же к нему по–арестантски, «товарищ следователь», этого еще нам с тобой, Лиза, не хватало! И он — поддержал мою вежливость, на той же интонации выдав:
— Евгений Петрович. Мы оба с вами — Петровичи.
— Так вот, я хотел спросить у вас, Евгений Петрович, в каком качестве приглашен к вам? Я — свидетель, подозреваемый, обвиняемый?
— Дорогой вы мой Анатолий Петрович, ну что за формальности! Ну что вы тут огород городите! Какой обвиняемый? Ну если бы вы были обвиняемым, вы бы, голубчик, не своими ногами сюда пришли, а доставлены были бы, да под конвоем, да в наручниках. Я ведь с вами совершенно по–человечески, вызвал поговорить… Как, если хотите, поклонник творчества. Ну?
Этот поворот мне не понравился: он пытался наладить какой–то контакт, выстроить отношения, в то время как в этих стенах однозначно все должно было быть безличностно: «проходим, садимся, отвечаем». Да и зачем МГБ какие–то отношения со мной? Если они хотят узнать про тебя, Лиза, пусть спрашивают! А когда начинаются беседы, я могу пропустить что–то чрезвычайно важное и сдать себя, тебя, нас…
— Я бы все–таки, Евгений Петрович, хотел выяснить Для себя один важный момент. Коль скоро мой статус в Деле, которое вы ведете, никак не формализован, — я плел эту сеть сложных терминов, надеясь сойти за осведомленного, готового к пятичасовой беседе и знающего, как не проговориться в ней, как не оговорить себя, — так вот, коль скоро этот статус вы мне сообщать не хотите, доведите до моего ведома хотя бы статью, по которой дело заведено и расследуется.
— Так, Анатолий, — следователь стал очень внимательным и каким–то грустным. — Я вижу, что перед нашей встречей вы посчитали нужным с кем–то проконсультироваться. И знаете, какой вывод я делаю для себя? Скажите мне, зачем обычному человеку, которого вызывают на беседу, предпринимать какие–то меры, чтобы защитить себя? Человеку, который уверен в себе, не чувствует какой–то вины? Ну подумайте? То есть, Анатолий, вы почему–то решили перестраховаться, прибегли к… Что, адвокату звонили? Может, и за границу уже интервью дали, что вас в МГБ вызвали, пальцы вам в косяках дверных ломать?
— Никуда я не звонил, никаких интервью не давал, — поспешно взвился я, — не давал, поскольку не вижу в этом смысла. А что касается чувства вины и невиновности, то вы ведь сами понимаете, что, идя на допрос в МГБ, мало кто может быть в чем бы то ни было уверен. Вы для этого много сделали.
— Ой, ну не надо вот воспроизводить все эти мифы о нас, — отмахнулся следователь. — Вы — здравомыслящий человек, но, повторюсь, ваша вот эта суета меня, как профессионала, заставляет задуматься.
— Послушайте, — меня несло, я не мог почему–то просто позволить ему сказать свою мысль и перейти к допросу. — Послушайте. Вот мы, как вы говорите, сейчас побеседуем, я скажу что–нибудь не то, а вы внесете это в протокол, а потом вызовете меня и уже сразу в наручниках. Потому что протокол — это уже основание для…
— Голубчик, вы меня совсем не хотите слышать. Ну почему вы мне до такой степени не верите? — Дело в том, Лиза, что он действительно выглядел обиженным! Ну, если не обиженным, то покоробленным, и мне действительно начало становиться стыдно. — Я вам говорю: дружеская беседа. И все! Поговорили и разошлись! Да я… Я, между прочим, вообще протокола вести не буду! Вообще. Говорим без протокола!
— И мне ничего не нужно будет подписывать?
— Ничего! Поговорим, и вы поедете домой, допивать свой кофе (а кофе я, Лиза, действительно не допил!).
— Хорошо. Я понял, Евгений Петрович. Я буду честно отвечать на ваши вопросы. Без протокола.
— Хорошо. В каких отношениях вы состояли с Елизаветой Супранович?
И вот здесь — может быть, он специально так сделал, Лиза, но я растерялся. Дело в том, что он сказал о тебе, милая, в прошедшем времени. И, пока я обдумывал этот грамматический нюанс, пришло время отвечать на этот ужасный, повисший в воздухе…
— Ну… В теплых, дружеских отношениях.
Я знаю, Лиза, ты возразишь, что, может быть, не надо было ему вообще говорить о нас, но нас могли видеть, видеть, а его лучше впрямую не обманывать. Я прекрасно ответил, прекрасно: коротко и не придерешься. Теплые и дружеские. Кто может оспорить то, что наши с тобой отношения были теплыми и дружескими? Да никто!
— Когда и где вы познакомились? — сразу же выдал он.
— Познакомились… Весной этого года. В кафе «Шахматы» на улице Карла Маркса. Случайно.
— Как часто встречались с тех пор?
— Ну… Встречались… Регулярно.
— Были ли у вас отношения романтического характера?
И вот что мне нужно было отвечать на этот вопрос? Как далеко в их головах простирается понятие «романтического»? Они подразумевают постель или робко замирают у дверей спальни с букетом роз?
— Я… Я не знаю, — заспешил я, обдумывая всю глупость термина… — Романтического характера? Это, типа, когда в кино под ручку ходишь? В кино мы не ходили. Прошу особенно отметить в вашем… Отчете. Ни разу.
— Ну зачем вы мне хамите? — Следователь разочарованно отодвинул в сторону документ, подвернувшийся ему под руку в этот горестный для него момент. Документ, отчаявшись подползти под стопку других подобных себе, загнулся вверх и скончался.
— Извините, пожалуйста, Евгений Петрович. Ну правда, ну глупо это звучит, «романтические отношения»… Как на инструкции к презервативу или в речи директора школы перед выпускным вечером…
— Хорошо, Анатолий, давайте так: вы вступали в интимную связь? И я тут упрежу ваши дальнейшие выверты: у вас был, как сейчас принято говорить, секс с гражданкой Елизаветой Супранович?
И, знаешь, ведь это я сам себя загнал в этот тупик. Мог бы просто ответить что–то про «романтические отношения», а потом вывертываться, как захочу, говорить, что понимаю «романтические отношения» как исключающие секс… В общем… Что ж сказать? Ну да, вот так:
— Можно, я не буду отвечать на этот вопрос?
— Можно, — еще более разочарованно ответил следователь.
Вот, эта сцена… Как будто один кореш у другого выпытывает: ну ты ее трахнул, а? А тот, второй, благородный, — не колется, а на самом деле, конечно, не трахнул, если б трахнул — уже б расписывал во всех подробностях. Может, он так и понял? Или он что–то знает? Проблема в том, что я не знаю, что он знает, и не могу об этом спросить, а он мало того, что знать может многое, но и о том, чего не знает, спрашивать может в лоб. И не дай бог мне соврать о том, что ему известно!
— Хорошо, Анатолий. Я чувствую, что беседы у нас не получится. Скажите тогда только, когда и где вы в последний раз виделись?
— А почему ее начали искать, Евгений Петрович? Вот давайте так: если у нас беседа, то я тоже у вас поспрашиваю, в две стороны поработаем, да?
Следователь задумался. То есть нам–то с тобой понятно, кто дал распоряжение тебя искать. Но он ведь не мог мне сказать: «Муравьев Николай Михайлович лично». Ситуация была обратной: я знал то, что он, гад, пытался утаить.
— Девушка исчезла, — начал он.
— Да кто ж сказал, что исчезла, — не дал я ему расслабиться. — Вдруг на отдых в Ниццу укатила?
— Не сказав никому?
— А кому она могла сказать?
— Ну вам, например, Анатолий, — хитро блеснул глазами следователь, и я понял, что отнюдь не один я здесь забавляюсь. — Вам она говорила, куда она могла бы уехать?
Может быть, и вызывали–то только для этого вопроса, а?
— Нет, Евгений Петрович, мне она не сообщала о том, что собирается уехать.
Я думаю, что здесь я ему немножко соврал, ведь ты говорила, что исчезнешь, но «исчезнуть» и «уехать» — не одно и то же, правда?
— Я не знаю, где она сейчас. И мне интересно, кто вам сказал, что она исчезла. Может, он и знает, — вконец осмелел я.
