— Да, именно семьдесят седьмой год был, шестидесятилетие революции. Я узнал, что моя мать (она работала партийным секретарем на фабрике) меня при рождении тайно крестила. Про это мне наш священник Меркурий Афанасьевич Беневоленский рассказал. Царство ему небесное, неиссякаемой душевной теплоты был человек! Попросил я у него святцы, посмотрел и ахнул! Она мне и имя по святцам дала! Кинулся я к матушке. Та — в слезы. Прости, говорит, меня, Петруша, дуру старую. Я сама в Бога не верю, а тебя крестила на всякий случай. Задумался я и понял: вот настоящая мать! В Бога не верит, но сыночка под Его опеку пристроила. Тут рассуждение чисто материнское: вот помру я, кто о Петруше позаботится?
Петр Иванович задумался.
— Первым спасенным стал разбойник, распятый рядом с Иисусом. Куда разбойнику деваться со своего креста, который еще и позорным считался в Риме? Или в прах, или в Царство Небесное, да и то надежда слабая. И Господь пожалел его, потому что Сам в это время страдал, Сам душевно ослабел и даже молил Отца Своего пронести сию чашу мимо. Пожалел, хотя знал, что из одного только эгоизма человек к Нему обратился, ради крохотной надежды на спасение. Но ведь не только простил, в рай с Собой взял!
Петр Иванович прослезился. Они съехали с шоссе и неторопливо катили по проселкам, в которых Петр Иванович совсем заплутал.
— Направо, — неожиданно подсказал Джон.
Глава четвертая
Живой труп
— Направо? Вы знаете дорогу?
— Нет, конечно, — смутился Джон. — Просто дорога налево ведет в тупик. Видите тот разрушенный сарай, от которого ужасно воняет?
— Это коровник, — сказал священник.
— Кто же держит скотов в таком скотском состоянии? — пошутил Половинкин. — Это нечеловечно!
— Понимаю, каламбур, — ответил Чикомасов. — Недалеко от Москвы, и такое свинство! Серафима пыталась выпросить этот коровник себе в аренду, но в колхозе ей отказали. Нет, говорят, на это инструкций.
— Серафима?
— Директор детского дома имени Александра Матросова.
— А кто этот Матросов?
— Воспитанник детского дома под Ульяновском, где родился Ленин. Погиб во время войны. Закрыл своей грудью дзот, из которого бил пулемет.
— Русский камикадзе? — Половинкин неприятно ухмыльнулся.
— Почему камикадзе? — удивился Чикомасов. — Матросов — народный герой. Его любовь к родине… ну и тому подобное.
— Вот именно, «тому подобное», — не унимался Джон. — Прекрасный намек бедным детишкам, которых бросили родители. Никому вы не нужны, кроме своей родины. Самое лучшее, что вы можете сделать, это отдать за нее свою никому не нужную жизнь.
— Постойте! — заволновался Петр Иванович, посмотрев на Джона с тревогой. — Откуда вы знаете, что это интернат для брошенных детей? Я не говорил вам об этом.
— Это несложно понять, — невозмутимо ответил Джон. — Я сделал этот логический вывод из ваших слов о Матросове.
— Странная у вас получается логика, — недоумевающе проворчал поп.
— Вы не закончили рассказ, — напомнил Половинкин, чтобы как-то выйти из неловкого положения. — Каким образом вы стали священником?
— Комсомолил, значит, я в Малютове, — бодро начал Чикомасов, — ревностно комсомолил. Но не подличал! Городок наш тихий, как все старые русские городки, коих великое множество. Они-то, Джон, и есть Россия, а не то, что вы в Москве видели. Комсомолил я, пока не стал у нас прокурором Дмитрий Леонидович Палисадов. Или, как мы его про себя называли, «майор Дима».
Чикомасов перешел на шутливый былинный слог.
— И как назначили его прокурором, не стало в Малютове никому житья. Словно дракон в нашем городе поселился. Он требовал ежедневных человеческих жертв. Взвыли мужики, зарыдали жены, застонали красны девицы! А что делать? Силен драконище проклятущий, жесток и ненасытен!
— Да что же он делал? — изумился Половинкин.
— Заснул пьяный мужик в риге с папиросой в зубах, спалил ее и сам чуть не сгорел. Риге той грош цена, и готов ее мужик своими силами восстановить. Ан нет! Палисадов требует «статьи». Ему говорят: Дмитрий Леонидыч, барское ли это дело — сгоревшими сараями заниматься? Он: нет! Налицо факт сознательного вредительства! И так, подлец, дело повернет, не успеет мужик протрезветь, его уж в колонию упекли. А дома жена и пятеро, к примеру, детей.
— Но зачем? — внутренне холодея, спросил Джон.
— Не от злости, нет. Палисадов вообще не злой человек. Просто у него Бога нет. Пусто у него в душе, холодно. Вот эта пустота и холод нуждаются в какой-то пище. Это и есть тот дракон, который в майоре Диме сидит. Впрочем, теперь он «генерал Дима».
— Вы думаете, он делал это ради карьеры?
— Палисадов из той породы службистов, которых даже начальство побаивалось. У всех ведь грешки. И все знают, что эти грешки у Димы в особом сейфе хранятся. А ключ от сейфа всегда с собой. Ну и, сами не желая, двигали его наверх, от греха подальше.
— Но при чем тут вы и церковь?
— Бог все видит, — возразил Чикомасов, — и каждому, по грехам его, поводыря дает. Мне, по грехам моим, в поводыри был назначен Палисадов. Вызвал он меня однажды в свой кабинет. Что ж ты, говорит, Петя-Петушок, с нами не сотрудничаешь? Я: как, мол, не сотрудничаю? А дружина по охране общественного порядка? А то да се? Смеется Палисадов. Я тебя, говорит, Петушок, насквозь вижу. Гнилой ты, прямо тебе скажу, парень. Нет в тебе настоящей комсомольской закваски. Нет в тебе стального стержня. Плохо ты, говорит, своего Николая Островского читал. Это уж он издевался. Знал, что я Николая Островского обожал, потому что в молодости похож на него был.
Петр Иванович оторвал взгляд от дороги и посмотрел на Джона.
— Вы читали «Как закалялась сталь»?
— Нет.
— Прекрасная и страшная книга! Образец, как юноша отдается служению. Но только не Богу, а идее коммунизма. Чистота и сила духовная — поразительные! А какое отрешение от своей личности, какое спокойное приятие своей физической немощи! Настоящий монах! Однако Палисадов не это в виду имел. Ты, говорит, почему не докладываешь о религиозных настроениях комсомольцев? Я удивился. Да так удивился, что брякнул: а при чем здесь вы? На то есть религиозный сектор горкома. Ошибаешься, отвечает. Ты не только Островского плохо читал, но и газеты партийные. В газетах, между прочим, бьют тревогу об участившихся рецидивах религиозных сект. Люди стали бесследно пропадать, дети маленькие… Вот как дело повернул! Сижу я перед ним через большой стол. Очень он большие столы уважал. Непонятно даже, откуда он их только брал, такие громадные. Смотрю на него и начинаю прозревать: не прокурор сидит передо мной, а прокуратор. Начальник завоеванной Римом провинции. До Рима далеко, и он тут полный хозяин. Так и со мной. Можно подумать, он не знал, кто из наших комсомольцев религией баловался. Да все это в Малютове знали. И какие из них были богомольцы? Комсомолочки, дурехи, в храм шли, чтобы у Богородицы себе жениха попросить. Помните ваш рассказ о девочке-мулатке? Ну вот! Везде одно и то же. Окажетесь в Ленинграде, непременно сходите в храм Ксении Петербургской в Смоленском монастыре. Туда со всей страны девушки с записочками едут.
— С какими записочками? — живо поинтересовался Джон.
— О женихах. Помоги, мол, святая Ксения! Сделай так, чтобы Ванечка, любезный моему сердцу, меня полюбил и замуж взял. И Ксения помогает.
— И вы в это верите? — засмеялся Джон.
— Верю. Как и в то, что в палисадовском кабинете я образ Христа узрел. До этого я в храмах бывал, конечно, по обязанности и литературу религиозную почитывал, чтобы «знать врага в лицо». Но никогда мне Христос не являлся…
Петр Иванович разволновался, остановил машину и заглушил мотор. Лицо его побледнело, а глаза пылали, точно угли в печи.
— Да, явился! Лика я не видел, но только плечи и спину согбенную. И Крест огромный на ней. С этим Крестом Он точно удалялся от меня и звал за собой. И так вдруг ясен стал мне мой выбор! Или за Ним, за Крестом, вместе с народом моим одураченным. Или оставаться здесь, с Палисадовым. Поцеловать ему ручку, которую он потом с мылом брезгливо отмывать будет. И тогда я сделал то, за что Палисадов с тех пор меня люто ненавидит и только и ждет случая, чтобы поквитаться.
— Что вы сделали?! — вскричал Джон, вцепившись в плечо Чикомасова.
— Когда он потребовал, чтобы я положил на его стол список тех комсомолок, что женихов у Богородицы просят, я встал и… плюнул на его стол. Вот тебе, говорю, твой список!
— И что же он с вами сделал?
— Ничего. Его скоро перевели в Москву, а меня даже из секретарей райкома не турнули. Я думаю, Палисадову не с руки было раздувать это дело. Представляю, с какой ненавистью он отмывал своей холеной рукой свой заплеванный стол! Он решил отомстить мне на более высоком уровне. Вчера на баррикадах предложил мне место епископа.
