И Кристиан выслушивает его приговор. Он должен простоять целый день по стойке "смирно" во дворе, у стены, не прислоняясь к ней спиной и не ища иной опоры. В этой позе, с опущенными руками, он будет неподвижно стоять под жгучим солнцем, которое скоро начнет плавить дворовый асфальт.
Любое движение будет караться ударами, обморок повлечет за собой "высшую меру".
Говорят, человечность некоторых людей рождается от воспоминаний о перенесенных муках, от неожиданного сходства, роднящего врага и его жертву. Эти два фактора и спасли Кристиана от расстрела. Но нужно признать, что подобного рода "человечность" должна иметь свои границы.
Таким образом, четверых пленников, пытавшихся бежать, расставили лицом к стене, с интервалом в несколько метров. Все утро солнце медленно поднималось в небо, пока не достигло зенита. Солнце печет невыносимо, у пленников затекли ноги, руки стали свинцово-тяжелыми, шея мучительно ноет.
О чем думает охранник, вышагивающий за их спинами?
После полудня Кристиан шатается и тут же получает жестокий удар кулаком в затылок, посылающий его лицом в стену. Он падает с разбитой челюстью, но тотчас поднимается, опасаясь "высшей меры".
Что происходит в ущербной душе этого солдата, который бдительно следит за ним и наслаждается видом страданий своей несчастной жертвы?
Слабость сменяется чем-то вроде столбняка; напряженные мускулы застывают так, что невозможно двинуть и пальцем. Это адская мука, все тело схвачено жуткими судорогами.
Интересно, какой вкус у воды, которую пьет лейтенант, наблюдая за страданиями своих пленников?
Меня и доныне мучит по ночам этот вопрос, когда в памяти всплывают истерзанные лица, сожженные солнцем тела.
С наступлением темноты палачи приводят их в синагогу. Мы принимаем их с почестями, каких удостаиваются победители гонок, но я сомневаюсь, что они осознали это, перед тем как рухнуть на солому.
24 июля
Акции Сопротивления, проводимые в городе и его окрестностях, все сильнее пугают немцев. Теперь их поведение иногда граничит с истерикой, и они избивают нас без всякого повода, просто так, если не понравилось выражение чьего-то лица, если кто-то попался под руку в неподходящем месте или в неподходящий момент. Однажды в полдень нас собирают под галереей. Часовой, стоявший на посту снаружи, заявил, что слышал звуки напильника внутри синагоги. Если тот, кто припрятал этот инструмент для побега, не сознается в течение десяти минут, будут расстреляны десять заключенных. Рядом с лейтенантом установлен пулемет, черный зрачок дула обращен в нашу сторону. Пока тянутся первые секунды, человек у пулемета, готового выплюнуть свой смертельный огонь, забавляется тем, что водит дулом туда-сюда, целясь по очереди в пленников. Время проходит, узники молчат. Солдаты в бешенстве начинают орать и избивать всех подряд, запугивая людей; десять минут уже истекли. Комендант хватает первого попавшегося человека, приставляет ему револьвер к виску, взводит курок и во все горло выкрикивает ультиматум.
И тут один из заключенных делает шаг вперед. В его дрожащей протянутой руке маленькая пилка для ногтей. Этим инструментом невозможно даже поцарапать стену синагоги. Ею можно всего лишь заточить край деревянной ложки, чтобы резать хлеб, когда нам его дают. Этот нехитрый, старый как мир прием известен в тюрьмах с тех пор, как туда сажают людей.
Заключенные цепенеют от страха. Комендант может подумать, что над ним смеются. Но "виновного" ставят к стенке, и пулеметная очередь тут же сносит ему полголовы.
Мы проводим ночь стоя, в слепящем свете прожектора, под прицелом того же пулемета, нацеленного на нас этим мерзавцем, который продолжает развлекаться, то вставляя, то вынимая обойму, чтобы прогнать дремоту.
7 августа
С тех пор, как нас заперли в синагоге, прошло уже двадцать восемь дней. Клод, Шарль, Жак, Франсуа, Марк и я держимся вместе возле алтаря.
Жак снова вернулся к своей привычке рассказывать нам всякие истории, чтобы убить время и прогнать наши страхи.
– Неужели вы с братом на самом деле никогда раньше не были в синагоге? - спрашивает Марк.
Клод опускает голову, как будто чувствует себя виноватым. Я отвечаю вместо него:
– Да, правда, мы здесь впервые.
– Странно… с такой еврейской фамилией, как у вас… Только не думай, что это упрек, - торопливо поправляется Марк. - Просто я подумал…
– Нет, ты ошибся, у нас в доме не было верующих. Да ведь и Дюпоны с Дюранами тоже не все ходят на воскресную мессу.
– И вы ничего не устраивали дома, даже по большим праздникам? - спрашивает Шарль.
– Ну, если уж тебе так хочется знать, по пятницам наш отец отмечал "шаббат".
– Вон как! И что же он делал? - с интересом спрашивает Франсуа.
– Да ничего особенного, всё как в другие вечера, только читал молитву на иврите, а потом мы пили вино из одного стакана.
– Из общего стакана? - спрашивает Франсуа.
– Да, из общего.
Клод улыбается; я вижу, что его забавляют мои слова. Он подталкивает меня локтем.
– Давай-ка расскажи им ту знаменитую историю - в конце концов, она случилась так давно…
– Что за история? - спрашивает Жак.
– Да ничего особенного!
Но наши товарищи, соскучившись по рассказам после месяца гнетущей тоски, хором просят: расскажи!
– Ну ладно, слушайте: каждую пятницу, перед тем как сесть за стол, папа читал нам молитву на иврите. В нашей семье только он один и знал ее смысл, больше никто из нас не понимал этот язык. Так мы отмечали "шаббат" много лет подряд. Однажды наша старшая сестра объявила, что встретила человека, за которого хочет выйти замуж. Родители обрадовались этой новости и настояли, чтобы она пригласила своего жениха к ужину, - надо же было с ним познакомиться. Тогда Алиса предложила: пускай придет в следующую пятницу, на "шаббат", и мы отметим его все вместе.
Ко всеобщему удивлению, папа отнесся к этой идее без особого энтузиазма. Он стал доказывать, что это сугубо семейный праздник и что их гостю лучше прийти в любой другой вечер.
Напрасно мама уверяла его, что, если молодой человек завоевал сердце их дочери, значит, он уже почти член семьи, - отец никак не соглашался. Он твердил, что для первого знакомства куда больше подходят и понедельник, и вторник, и среда с четвергом. Мы же все присоединились к маминому мнению, настаивая на вечере пятницы, когда на столе и трапеза обильнее, и скатерть праздничная. Отец, со стоном воздев руки к небу, вопросил, почему его семья так ополчилась на него. Ему вообще нравилось изображать из себя жертву.
Он добавил, что это очень странно: в то время как он радушно, не задавая никаких вопросов (что доказывает необъятную широту его взглядов), открывает гостям двери своего дома во все дни недели, кроме одного, его семейство непременно желает принять этого незнакомца (который, между прочим, намерен отнять у него дочь!) именно в тот единственный вечер, который главу семейства не устраивает.
Мама, которая также отличалась врожденным упрямством, пожелала узнать, отчего выбор пятничного вечера представляется ее мужу такой неразрешимой проблемой.
– Не скажу! - ответил он, расписавшись таким образом в своем поражении.
Мой отец никогда ни в чем не отказывал своей жене. Ибо он любил ее больше всех на свете, кажется, даже больше собственных детей, и стоило ей высказать хоть какое-нибудь желание, как он спешил его исполнить. Короче, всю следующую неделю мой отец не раскрывал рта. И чем ближе к пятнице, тем сильнее мы чувствовали, как он нервничал.
Накануне долгожданного ужина папа отводит свою старшую дочь в сторонку и шепотом спрашивает, еврей ли ее суженый. Алиса отвечает:
– Ну конечно! - на что мой отец опять со стоном воздевает руки к небу и бормочет: - Так я и знал!
Нетрудно представить себе, в какое изумление повергло сестру явное недовольство отца; она тут же спросила его, почему это ему так не нравится.
– Да нет, все в порядке, дорогая, - ответил он и подозрительно добавил: - А ты что подумала?
Наша сестра Алиса унаследовала характер матери, поэтому, когда отец попытался улизнуть от нее в столовую, она схватила его за руку и повернула лицом к себе.
– Извини, папа, но меня крайне удивляет твоя неприязнь! Я бы еще поняла ее, если бы мой жених не был евреем, но в данном случае!…
Однако папа заявил, что она делает из мухи слона, и поклялся, что ему совершенно безразличны происхождение, вера и цвет кожи ее избранника при условии, что он человек благородный и сможет сделать ее счастливой, как сам он сделал счастливой ее мать. Алиса не очень-то ему поверила, но тут папе все же удалось от нее вырваться и "сменить пластинку".
Наконец наступает вечер пятницы; никогда еще мы не видели нашего отца в таком волнении. Мама все время подшучивала над ним, напоминая, как он устраивал вселенский плач при малейшем недомогании, при малейшей ревматической боли, заявляя, что умрет прежде, чем выдаст замуж свою дочь… но вот теперь Алиса влюблена, а он пребывает в добром здравии, значит, есть все основания ликовать и нет никаких поводов для уныния. На эти подначки папа с апломбом отвечал, что даже не понимает, о чем она говорит.
