— Жухов! — крикнул Бобров из-под сосны. — Зачем вы лжете?
— Что вы сказали? — У Жухова был один выход — сделать вид, что недослышал.
— Чо, чо! В очо! — крикнул Панкратов.
— Зачем вы тут хвостом вертите, Жухов? — нагло орал Гусев. — Вы думаете, мы не знаем ничего?! Такие, как вы, в девяностые годы пенсионеров голодом морили и пенсии прокручивали в «Бэнк оф Нью-Йорк»!
— Кто вас послал, молодые люди? — с достоинством спросил Жухов. Он был старый боец и умел переводить стрелки.
— Это мы тебя сейчас пошлем, мразь! — крикнул Бобров, не трогаясь, однако, с места. — Девяностые годы кончились, Жухов! Иди на площадь Трех вокзалов, встань на колени перед народом, кто-нибудь, может быть, и подаст!
— А мы хотим жить в достойной стране! — заорал Панкратов и дал петуха.
— Иди лесом, Жухов! Проповедуй птицам! — крикнул Гусев.
— Бугага! — грянула вся троица и заулюлюкала.
Списанты молчали. Гусев понял, что придется заходить на второй круг.
— Долой позорные девяностые!
— Долой гламурного людоеда!
— Жухов, твоего сына видели в гей-клубе!
Это взорвало Жухова. Он решительно шагнул к троице, но на пути у него оказался Клементьев. Он встал и решительно остановил опального зама.
— Подождите, Виктор Борисович. Мы разберемся.
Он повернулся к троице:
— Проваливайте, ребята.
— Сам проваливай, старпер! — крикнул Бобров, вскакивая.
— Как ты сказал? — очень спокойно переспросил Клементьев.
— Эй, эй, — вступил Свиридов. Он улавливал настроения списка и чувствовал, что троицу подонков сейчас погонят ссаными тряпками. — Защитники пенсионеров, полегче.
Бобров понял, что не попал в таргет-аудиторию, и несколько смешался.
— Гламурный фашист Свиридов! — крикнул Гусев. — Ты травишь пенсионеров собаками!
— Э! — крикнул невысокий широкоплечий кавказец, которого Свиридов прежде не видел. — Ты базар фильтруй, понял? Тут фашистов нет, все равные!
— Товарищи, товарищи, — хлопотала Бодрова.
— Да они выпили, — крикнул женский голос. — Нажрались и скандалят.
— Пошли отсюда! — крикнул из-под старой березы подросток; совершенный ребенок, он-то как сюда попал…
— Дайте человеку говорить!
— Хамить дома будете!
Этого троица не ожидала. Они не учли простейшего обстоятельства: запуганный, фрустрированный список немедленно ощутил себя более весомым и защищенным, едва к нему присоединился опальный заместитель министра. Это всех списантов делало если не замами, то по крайней мере референтами. Взывать к гражданской совести, пугать бугагаканьем и апеллировать к опыту проклятых девяностых тут было бесполезно.
— Еще встретимся, — сплюнул Гусев и покинул собрание. Панкратов и Бобров последовали за ним.
Акции Жухова значительно поднялись. Все плотнее стянулись к костру и чувствовали теплое единство, как всегда бывает при изгнании меньшинства.
— Главное, все ложь! — напирал Жухов. — Все ложь, товарищи! Я был депутатом Госдумы и голосовал против ельцинских пенсий, специально требовал слова, есть протоколы, товарищи! И о дефолте я предупреждал еще Виктор Степаныча, это есть в его книге, можно было избежать…
До Лужков шли весело, возвращались в сумерках уютной электричкой. Лес за окном темнел, небо густо лиловело, за стеклом почти ничего уже не было видно — проявлялись только отражения. Так и с годами: все меньше видишь мир, все больше — себя, темнеет потому что. Свиридов уселся на одну лавку с Клементьевым, кротким юношей Сальниковым и автослесарем Абрамовым. Жухов демократично ехал той же электричкой, курил в тамбуре с кавказцем, объяснял ему несовершенства миграционного законодательства.
— Как хотите, — сказал Свиридов, — но я не верю ни одному слову этого челдобречка.
— Точно! — неожиданно горячо поддержал его Абрамов. — На нас в рай въехать хочет.
— Если его еще не послали нарочно, — вступил Сальников.
— Да нет, какое, я вижу — он струсил, — рубил правду Абрамов. — Глаза туда-сюда, туда-сюда, щеки трясутся. Струсил. Но чего он хочет, какую он оппозицию развел? Вот тебе лично, — он ткнул пальцем в Сальникова как наиболее покладистого. — Тебе лично чем стало хуже? Чего ты не можешь сейчас, что мог при Ельцине?
— Я при Ельцине вообще мало что мог, — виновато улыбнулся Сальников, — мне было двенадцать лет…
— Ну хорошо, родители твои что не могут?
— Всё могут, — испуганно сказал Сальников, желая защитить родителей.
— Ну, я много чего не могу, — возразил Свиридов. — Мы уже спорили про это, Гриш…
— Нет, ты послушай! Чего тебе не живется, какая диктатура? Ты ее видел, диктатуру? За границу хочешь — езжай! Сына хочешь в лицей — давай! Кричать «ура» тебя никто не заставляет! Чего вам все не живется, я не знаю? Где свербит?
Он явно под кого-то работал — скорее всего под Гармаша в «Двенадцати», самом позорном кинопровале в долгой зрительской практике Свиридова. Сейчас он заговорит о детях, о том, что детям хорошо, а это главное, и любой, кто недоволен, — личный враг его детей. Но вагон настороженно молчал, и Лачинская, сидевшая сзади, попросила Абрамова говорить потише, и он сунул руки в карманы, а на лоб надвинул кепку.
— Эх, сейчас приеду домой, — сказал он мечтательно, — наверну борща! Борща, с говядинкой. Светка замечательно варит. Со сметанкой наверну, еще сальца возьму, на черный хлебушек положу и сверху горчичкой. Ах, хорошо! Анисовой ледяной рюмочку — ап! И борща!
В голосе его зазвенела такая злоба, что Свиридов не позавидовал борщу.
— А футбол потом посмотришь? — спросил Волошин из правого ряда, где играл в магнитные шахматы с кротким дедком.
— И футбол посмотрю! — отозвался Абрамов.
— А дрыхнуть завалишься?
— Ой, завалюсь! Суббота!
— А храпеть будешь? Чтоб ядрено?
— Ой, буду! — с ненавистью крикнул Абрамов.
— Хорошо тебе, Гриша, — сказал Волошин.
— А тебе чем плохо, Андрюша?
— Да и мне хорошо, Гриша! Приеду домой, покушаю, покакаю, покушаю, покакаю! Хорошо работает организм, никогда так не работал! Газов пущу много, полно у меня газов, прямо Газпром в животе!
Неожиданно Абрамов расхохотался.
— Затейник ты, Андрюша!
— Да не говори, — отозвался Волошин.
Дальше ехали молча, подремывая.
Поздним вечером Свиридову позвонила Тэсса. Он уже засыпал и вскочил с бьющимся сердцем, опасаясь ужасного — ничего другого давно не ждал; что-то дрожало в спине, в шее, перед глазами все кружилось, пересохло во рту.
— Сережа, — сказала она с ласковыми, но железными интонациями, — твоя последняя колонка — не то. Я не буду это отсылать.
— Почему? — спросил Свиридов. Он был настроен на обломы, но не здесь. Здесь-то все должно быть железно.
— Это неправда, Сережа. Ты сам знаешь, что неправда.
В последней колонке Свиридов рассказывал — с небольшими поправками, усмешками и упрощениями, — версию Ромы Гаранина.
— Напротив, я всех опросил, до кого дотянулся. Тэсса, все они посмотрели «Команду» как минимум в первую неделю.
— Это не может быть критерий, Сережа. И прости, но эта колонка написана хуже первых. Я не могу оплатить. И я не буду участвовать распространение версия Гаранин.
Она сердилась, нервничала и начинала игнорировать падежи. Еще чего, падежи. Гастарбайтер не хочет арбайтен, позволяйт себе игнорирен требованья, не хочет, чтобы его махт фрай. Свиридов послал бы ее от всей души, но не мог себе позволить отказываться от работодателя.
— Хорошо, — сказал он. — Я перепишу.
Свободная пресса, что вы хотите.
— Я хочу, чтобы ты понял, Сережа, — повторяла Тэсса, не в силах ограничиться его простым согласием. Ей надо было, чтобы он проникся. — Пойми, ты сценарист, я объясню тебе в твоих словах, чтобы быть понятной. На вас всех есть сценарий, эта ложь — часть сценарий, я не понимаю, как ты не видишь логик…
— Я вижу, Тэсса, — попытался объяснить он. — Но по-моему, при этой версии гораздо наглядней, как здесь устроено…
— Я знаю, как здесь наглядней! — сказала она очень убедительно. — Ты не можешь видеть из списка, но я могу. Я жду колонка завтра не позднее полдень.
— Вас устроит, если это будет о Жухове?
— О да, — радостно сказала Тэсса. — Ты видел его? Как он? По-моему, это настоящий, как это, мужик.
— Иа, натюрлихь, — сказал Свиридов. — Сукин сын камаринский мужик без штанов по улице бежит, знаете, как это говорится?
Но колонку написал, не отказав себе в удовольствии составить последнюю фразу по принципу акростиха: «Жара уходит. Хороша осень, весело и дружно, изнуренные, опадают тополя».
Сделал гадость — сердцу радость.
2
Сценарий начал осуществляться быстрей, чем Свиридов успел его додумать. Страшно сказать, все, происходившее теперь, начинало напоминать сценарий, самый примитивный, хуже сериального, — как будто все насмотрелись дурного фильма о тридцатых и теперь, в новых декорациях, неподходящими силами разыгрывали древний сюжет. Лица у артистов были неподходящие, таким «Дом-3» вести, а не допрашивать, да и допрашиваемые были гламурны, пустотны, мало пригодны для страданий — нет той начинки, нечем мучиться; но играли, потому что другого не умели. Двадцатого сентября Жухов представился списку и предложил план действий, а через пять дней Свиридову на мобильник позвонил следователь. Номер не определился, и это не предвещало ничего хорошего.
