— Я знаю, как здесь наглядней! — сказала она очень убедительно. — Ты не можешь видеть из списка, но я могу. Я жду колонка завтра не позднее полдень.
— Вас устроит, если это будет о Жухове?
— О да, — радостно сказала Тэсса. — Ты видел его? Как он? По-моему, это настоящий, как это, мужик.
— Иа, натюрлихь, — сказал Свиридов. — Сукин сын камаринский мужик без штанов по улице бежит, знаете, как это говорится?
Но колонку написал, не отказав себе в удовольствии составить последнюю фразу по принципу акростиха: «Жара уходит. Хороша осень, весело и дружно, изнуренные, опадают тополя».
Сделал гадость — сердцу радость.
2
Сценарий начал осуществляться быстрей, чем Свиридов успел его додумать. Страшно сказать, все, происходившее теперь, начинало напоминать сценарий, самый примитивный, хуже сериального, — как будто все насмотрелись дурного фильма о тридцатых и теперь, в новых декорациях, неподходящими силами разыгрывали древний сюжет. Лица у артистов были неподходящие, таким «Дом-3» вести, а не допрашивать, да и допрашиваемые были гламурны, пустотны, мало пригодны для страданий — нет той начинки, нечем мучиться; но играли, потому что другого не умели. Двадцатого сентября Жухов представился списку и предложил план действий, а через пять дней Свиридову на мобильник позвонил следователь. Номер не определился, и это не предвещало ничего хорошего.
— Сергей Владимирович? — сказал приветливый товарищеский голос, и Свиридов сразу понял, кто говорит. Надо было, конечно, завязать с придумыванием этого сценария, потому что реальность слишком послушно следовала за его лобовыми ходами.
— Да.
— Это двенадцатое управление ФСБ, старший следователь Калюжный.
Двенадцатое, отметил Свиридов, чувствуя, что опять проваливается в болото. И поликлиника была — двенадцатого.
— Слушаю вас.
— Нам давно бы надо познакомиться, не находите?
— Не нахожу, — нагло сказал Свиридов. Страх в первый момент выражался у него так — он наглел.
— Ну а я нахожу, — беззлобно сказал Калюжный. Судя по голосу, ему было лет тридцать пять, максимум сорок. — Будете настаивать на официальной повестке или так договоримся?
— Повестку хорошо бы, — Свиридов хорошо помнил, что с ФСБ надо все делать официально, это их сковывает. Назначат встречу на улице и кокнут в подворотне, в семидесятые бывало.
— Ну чего бюрократизм-то разводить, Сергей Владимирович? Я ведь могу ее прямо на «Родненьких» прислать. Как вы думаете, останетесь вы там после этого работать или нет?
— А что, собственно… — Свиридов даже задохнулся от злости. — Что вы имеете против работы на «Родненьких»? Я что-нибудь противозаконное там делаю?
— Ничего противозаконного, Сергей Владимирович. Просто мы хотим побыстрей увидеться, а вы не хотите нам помочь. А вам, по-моему, в вашем положении совсем не нужно так разговаривать с доброжелательным, между прочим, человеком.
Калюжный говорил устало, словно только что с трудом разоблачил парочку упорно запиравшихся шпионов из Британского совета: они совсем уж закосили под тамбовцев, однако их выдало частое употребление артикля the, — но не забывал вовремя переходить на «мы». Я хочу увидеться, но это нужно нам, таинственным и многочисленным, могущим многое.
— А какое у меня положение? — севшим голосом спросил Свиридов.
— А вот про это мы и хотим поговорить, — радостно сказал Калюжный.
Ага, понял Свиридов. Раскрывают карты, дожили. Странным образом это его успокоило.
— Когда зайти? — спросил он.
— Да я сам подъеду, — ласково предложил Калюжный. — Вы в Останкине завтра будете? Вот и хорошо, у метро «Алексеевская» есть кафе «Му-му», там в пятнадцать я вас наберу и подойду.
Интересно, подумал Свиридов, почему он не зовет меня на Лубянку? Может, не хочет лишний раз пугать? Может, мы тайные агенты, о которых не должны знать далее его лубянские коллеги? И он начал выдумывать продолжение, но насчет мотивов Калюжного обижался, конечно, — уязвленные люди всегда надеются, а надеяться не надо. Надежда, робкая надежда загнанных — вещество, которое мы выделяем и которым они питаются; ввергнуть нас в жопу и кинуть намек на спасение, а у нас уже и надежды полная пазуха. Пазуху вытрясти, надежду сожрать, нас выбросить. Свиридов уже готов был думать, что это он тайный агент, раз ему назначают встречу в людном «Му-му», где наверняка не возьмут, — а остальные мразь, шваль, лагерная пыль. Наверное, не надо им говорить, что мне так повезло, что меня вызывает сам следователь Калюжный. Но внутрисписочная солидарность была еще превыше всего, надо же нам чем-то отвечать на их вызовы! Да и главное — в списке он был сейчас, это реальность, а тайный агент — еще под вопросом, завтра выяснится.
— Андрей, — сказал он (звонил, разумеется, по домашнему — мобильный теперь уж точно прослушивается). — Надо поговорить.
Это был пароль — ясно, что, раз дело не телефонное, Волошин выкроит час. Если бы он сам не состоял в списке, у него вряд ли нашлось бы время заниматься этой темой, но сейчас все касалось его самого. Они встретились во внутреннем дворике огромного сталинского дома, на третьем этаже которого размещалась редакция «Киноглаза».
— Мне из ФСБ звонили, — без предисловий ляпнул Свиридов.
— Нормально, — пожал плечами Волошин.
— Вам еще нет?
— Мне — нет. — В ответе Волошина угадывалось гнусное самодовольство той же природы: мне, может, еще повезло, я не все. Свиридов представил, как список будет теперь созваниваться: вас вызывали? нет? а меня уже… У вас нога отгнила? А икаете?
— И что вы посоветуете?
— Значит, прежде всего: ничего не подписывайте. Они будут обязательно требовать, чтобы вы подписали что угодно: неразглашение, финансовую ведомость, черта, дьявола, — помните, что подтверждать ничего нельзя.
— А протокол?
— Никаких протоколов, только собственноручные показания. И без адвоката они не имеют права вас официально допрашивать. Правда, у них есть сейчас такой финт — называется «разъяснительная беседа», при этом адвокат не положен. Он, естественно, будет предлагать вам сотрудничество, это всегда так делается, а теперь они обнаглели окончательно. Соглашайтесь, ничего страшного, каждый законопослушный гражданин обязан доносить о фактах террора там или о намерениях, нормально. Но опять-таки чтобы это нигде не было зафиксировано: то, что он запишет на магнитофон или скрытую камеру, в суде доказательством не является.
— Почему?
— Добыто с нарушением закона. Нужна санкция.
Про санкцию Свиридов не понял и вообще не очень представлял, кого им стесняться: захотят — допросят, положив на любые формальности. Он заранее признавал за ними все права, а жалкое сопротивление только подчеркнет их прекрасную невозмутимость. О чем спорить с неживой природой?
— Главное — постарайтесь вытянуть из них как можно больше. В Израиле знаете как допрашивают в аэропорту? Вразброс, по десять раз, повторяют одни и те же вопросы, вдруг проколетесь. Я однажды сыну из Тель-Авива вез прекрасный пистолет: представляете, нашел время и место! Меня трясли полчаса, а вся группа ждала. Так что спрашивайте об одном и том же — он начнет раздражаться и в чем-нибудь да проговорится.
— Попробую, — сказал Свиридов. Он начал понимать, зачем Волошину все эти приемчики, знание законов и ссылка на права: даже мышь, играя в кошки-мышки, может ощутить себя равным партнером. — Надо нам придумать что-нибудь кодовое для телефона, а то я к вам не набегаюсь.
— Ну давайте, исходя из этой вашей метафоры с проказой, — предложил Волошин. — Если мне завтра позвонят, я вам свистну и скажу, что появились симптомы.
— И последнее. — Говорить об этом Свиридов не хотел, но предосторожности лишними не бывали, особенно в «их положении», определить которое он бы затруднился. — Если я в шесть не перезвоню, значит, меня это. — Он из суеверия не хотел говорить «взяли». — Вы тогда матери отзвоните, что ли, и вообще шумите, о'кей?
Волошин со значением кивнул и внес в коммуникатор телефон матери.
Домой Свиридову не хотелось. Общение со списантами стало уже потребностью, в которой он себе пока не признавался — стыдно, и что-то окончательное, капитулянтское было бы в таком признании. Раб болезни, фи, тьфу. Но падать духом накануне решающего, может, разговора с той самой инстанцией, которая так причудливо им распорядилась, было уж вовсе недальновидно, и он, перебрав варианты, остановился на Борисове. Адвокат, хоть бы и цивилист, был теперь кстати.
К удивлению Свиридова, Борисов откликнулся мгновенно.
— А давайте, — легко согласился он. — Вы где?
— Я недалеко от «Маяка».
— Ну тогда в рюмочной напротив. Я «Маяка» не люблю, пафос. А в рюмочной меня знают.
Непонятно было, зачем Борисову нужно знакомство в рюмочной: место самое плебейское, точка встречи подгулявшей богемы и местных алкашей, позволяющая алкашам чувствовать себя немного богемой, а богеме приобщаться к народу; Свиридов не любил таких смешений, ценя чистоту жанра, но Борисову как адвокату положено уважать показуху — вот он и стремился в это заведение с сомнамбулическими завсегдатаями по углам и бюстом Чайковского на полке с водками. Не то чтобы Чайковский любил водку — он, как мы знаем, любил другое, — но напротив была Консерватория, и томные девы со скрипками не брезговали рюмкой-другой в обществе сальноволосых спутников.
