– Разумеется, бабушка, – отреагировал Вилька, подумав и решив, что чем раньше бабушка узнает об отвлекающем от учебы факторе, тем быстрей это избавит его от необходимости проводить все свободное время в общаге, а заодно лишит прочих связанных с тайной неудобств. О матери в тот момент отчего-то не вспомнил, просто не пришло в голову, что есть на свете такой адрес, где, наверное, тоже можно было бы поговорить о важном.
В Доме в Трехпрудном Юля появилась лишь через месяц после Вилькиного разговора с Розой Марковной.
«И не еврейская, – с грустью отметила бабушка, – и уже порядком беременная», – так же безошибочно констатировала она.
И то и другое было чистой правдой: первое у девочки было от самого рождения, второе же проходило по разряду недавно приобретенного, не без счастливого в этом деле участия влюбленного по самый край Вильки.
– Сколько? – спокойно спросила Роза Марковна, обнаружив небольшой Юлькин живот, на что та совершенно не рассчитывала. Но, услышав вопрос и то, как он был задан, быстро, но внимательно пробив Вилькину бабушку глазами, сообразила, что так даже будет лучше, нежели начать выворачиваться, пытаться кроить и тем самым навлечь на себя гнев будущей родни на самой ранней стадии. Она потупила взор и призналась:
– Поздно, Роза Марковна, срок упустили… – и, моментально приняв неожиданное решение, добавила: – Это я виновата во всем, я одна.
Это сработало, и Мирскую слегка отпустило.
«Нет, – подумала она и улыбнулась про себя, – в этом доме мне соскучиться не дадут никогда», – а на словах сказала:
– Живот животом, дорогие мои, но зато у меня для вас приготовлен «наполеон». – Она обернулась к Юле: – Деточка, ты когда-нибудь пробовала «наполеон»?
– У нас в Чите такое не готовят, – ответила девушка, – зато у нас свой мед. У бабушки.
– Вот и отлично, – улыбнулась Роза Марковна, чувствуя, что на этот раз улыбка ее вышла вымученной. – Ваш читинский мед против многослойного московского пирога, – она сверкнула глазами и теперь ей это уже удалось без скидки на очередную семейную неприятность. – Пошли!
Кроме четырнадцатислойного «наполеона», многолетне выделываемого Мирской согласно фамильному рецепту Дворкиных, конечно же присутствовало на чайном столе и все остальное рукодельное сладкое: все, как всегда, включая вкуснейшие уши имана, медовый лакэх и убойный хоменташен, как во все времена. И снова все на тарелочках, узкие затейливые вилки с вензелечками, салфеточки, скатерть опять же: накрахмаленный низ, а по краю кружево пущено, завихренное, острое на ощупь, твердое на уголок.
Сладкое означало для второкурсницы Юлии Стукалиной устройство будущей жизни в надежной паре с будущим оператором «Мосфильма» или, на крайний случай, студии имени Горького, внуком известного в прошлом академика, столпа отечественной архитектуры. Кроме того, сладкое означало собственный переход в материнство под покров заботливой родни – нерусской, но зато доброжелательной. Незначительно, правда, идиллическую картину предстоящей гармонии портила некоторая избыточная интеллигентность во внешности и манерах Вилена Мирского, но зато было где жить.
В тот раз, уходя, на прощанье быстрым сумчатым глазом окинула двухэтажные хоромы академиков и беззвучно присвистнула:
– Да-а-а-а…
Митька родился в летние каникулы между вторым и третьим курсом. Рожать Юльку увезли прямо из Фирсановки, где она в ожидании родов жила, нагуливая будущему сыну здоровье. То, что будет мальчик, знали давно – УЗИ уверенно указало на внятное мужское отличие.
– Вот и хорошо, что пипиську обнаружили, – обрадовалась прогнозу Роза Марковна. – Как минимум еще одно для Мирских поколение. Сема очень был бы рад.
А до этого была свадьба, как у людей. На этом настояла читинская родня, откомандировавшая на событие двенадцать наиближайших к невесте родственников. О том, где они в большом городе будут размещаться, прибывшие не имели ни малейшего представления. Уверены были, мужняя родня позаботится, раз им такая удача выпала с Юлькой ихней, с красавицей. Однако выяснилось такое их намерение, лишь когда все они прямо с вокзала явились в Дом в Трехпрудный, все двенадцать, как утомленные железным путем апостолы. Думали, раз Юлька будет теперь жить по адресу, так они по тому же адресу и распакуются и лягут, как получится. А как иначе? Родня…
Христом, само собой, назначила себя Роза Марковна, ставшая на место центрового в получившейся неожиданности. Отца, мать и тетку невесты решено было оставить у Мирских: тестя с тещей – наверху, в Семиной отгородке, а тетку, самую после родителей к невесте ближнюю, – в каморке при кухне. Насчет остальных перепуганный таким размахом на родственность Борис Семеныч, сумевший все же в последний момент взять себя в руки, договорился у себя в ректорате, и девятерых оставшихся непристроенными стукалинских апостолов временно разместили в институтской общаге на Орджоникидзе. Туда же всех на казенном «рафике» за два рейса и перевезли, включая подарочные и продуктовые баулы.
А пока, сломя голову, Мирские решали жизненно важные проблемы читинской родни, сами посланники были заняты исследованием двухэтажного пространства будущих Юлькиных хором, подбирая молодым подходящую спаленку для медовой ночи.
– Хороша горница, – прицокивал языком дед по линии матери, – вот только окошки кривые, на загиб, таких нынче не делают уже, щас больше прямые все, на крепкий угол, без наклона. Зато подоконники, глянь, чисто мраморный камень, полироль с жилами, не то что наши – крашеная осина.
– А картинки у них говняные, – шепнул деверь куму, – мазня одна: ни лица, ни фигуры, ни виду. Одна только и есть, на какую смотреть, – он кивнул на кустодиевскую диву, – та вон, с щеками. Та хорошая… – тут же критически осмотрел «Свадьбу сапожника и кукушки». – Смотри, птица вроде, а с человечьей мордой. И синяя морда-то, а сам клюв зеленый. И ростом с мужика. Разе ж так бывает? И в сапогах еще. Тьфу!
Роза Марковна в ожидании «рафика» обносила гостей медовым лакэхом, давя из себя благостную улыбчивость и натужно приговаривая на русский манер:
– Угощайтесь, пожалуйста, гости дорогие. Это сладкое – пробуйте. Сладкое наше.
Юля, и сама не предвидя подобный десантный сюрприз, прятала от Вилькиной бабушки глаза, не умея скрыть досады от свалившейся беды. Роза Марковна, прекрасно понимая, на что нарвались все они, успела все же шепнуть беременной невестке:
– Ничего, деточка, войну пережили и это переживем. Не смущайся, кушай лакэх лучше, скоро уже «рафик» приедет, Борис Семенович звонил. Кушай. А мама с папой у тебя очень милые, очень. Они мне и правда понравились.
А вообще, все закончилось не так хлопотно и неуемно, как началось. В общежитии новой родне понравилось страшно. Особенно то, что все у них там заведено по-простому: кругом веселая молодежь, через комнату гитара и есть кухня при коридоре, где можно приготовить не как в гостиничке, на газете и по-холодному, а по-настоящему, с газом, дымком и плитой.
После свадьбы жили там еще неделю. Вечером, после города, варили картошку на всех, крупно резали вареную колбасу или жарили яйца. Выпивали все дни за здоровье молодых и счастье новой Юлькиной фамилии. Студентам-архитекторам, какие заходили, так же за успех наливали, за учебу и новые города.
Сама свадьба тоже беспамятной не вышла – сняли банкетный зал без еды, но с их музыкой и посудой, пищу же наготовили сами, в двадцать четыре трудолюбивые руки плюс Роза Марковна в качестве консультанта по десерту. Холодец варили загодя, в общаге, в двух ведрах. Остальное в день свадьбы ранним утром прикантовали на себе с рынка и к вечеру все было, как у людей, не хуже.
Читинцы, не сговариваясь, сели по правую руку от молодых, ну а стеснительной еврейской родне по остаточному принципу досталось почетное левое крыло. Появившаяся незаметно свекровь Татьяна Петровна Кулькова, учуяв запах своих, тихо присела на правую половину, предварительно поздравив молодых. Отец невесты, сообразив, что мать-то у жениха есть, а не только отец с бабкой, натурально обрадовался, подскочил, облобызал и выкрикнул от избытка чувств:
– От радость-то! А мы думали, ты мертвая!
Юля Татьяне понравилась, и даже очень.
«Своя, – подумала она про невестку, – наконец то…»
Остальные места вразнобой заняли друзья молодых, в основном студенты ВГИКа. А дальше было все, как в русской народной былине, потому что негромкое вежливое напутствие с левой половины тут же размашисто сменялось мощным словом справа, с битьем банкетного стакана, подменявшего фужер, целованием молодых Мирских в губы со всей силой одновременного обхвата корпуса, с криком «Горько!» и с трудом отысканным в незнакомом городе, но доставленным к сроку гармонистом.
– Русские и евреи – братья навек! – громко, под самый финал удовольствия, выкрикнул в зал дед по линии матери невесты, тот самый, что отметил несовершенство русского модерна начала века в городской архитектуре, и подмигнул гармонисту. Тот, сшибаясь на гармонии, неуверенно завел «Хаву Нагилу». И тогда, услыхав незнакомое, но уж очень родное, русское крыло, не сговариваясь, в едином порыве оторвалось от стульев, взмахнуло общим рукавом и поплыло резвой лебедушкой поперек банкетного пространства, единя величием своим всех участников удавшегося застолья.
