Жили мы у неё не долго. Комнатушка, которую нам отвела мамина сестра, была бесчеловечно тесной, и я постоянно ссорилась с сыном тётки — извилистым, злобным мальчишкой. Наверное, ссора сестёр началась именно из-за меня, и мне было горько сознавать это, но, когда мы выехали из их дома, я и мать как будто выпрямились и повеселели. Мы снова грузили вещи и садились в поезд, и в этот раз чемоданы казались как будто тоньше, стульев и платьев стало поменьше, и, наконец, мы приехали в Сибирь. Здесь жила моя бабка. Город был большой, и стоял на огромной реке. Когда поезд прогромыхал по одному из закопчённых суставчатых мостов, я начала плакать. Прошлое отодвигалось и скрывалось в сиянье водной глади, узорчатых домов и кранов, а мне не хотелось расставаться с моим детством, отцом, любовью, какой я её встретила.
Всё мне не нравилось в нашей новой жизни. Я росла неприручённой, и никому до этого не было дела. Бабушка была очень толстая и старая. Читать она не умела, но очень любила, когда ей читали вслух. Поэтому приходилось читать мне, и я бесилась над глупыми историями, вылетающими из моего рта. А у матери появился друг. Я его ненавидела. Он был весь какой-то гладкий и всегда от него душно пахло одеколоном, а волосы он мазал дрянью, от которой они слипались и мерзко блестели. Однажды матери не было дома, и он взялся помогать мне по арифметике. Он долго объяснял мне глупейшее правило, и я, задыхаясь от злобы, пыталась решить по нему пример, и, наконец, расплакалась. Он растерялся, а я топала ногами, колотила руками по столу и ударилась головой о спинку стула, когда откидывала назад голову. Пришедшая вскоре мать, нашла меня между стеной и диваном, где я сидела, сжав губы и не отвечая ни на одно слово, а мамин друг сидел в кухне, противно скребя щёки и барабаня пальцами по столу. Но, к моему удовольствию, этот человек, вызвав бурю в нашем доме, исчез.
Как-то, когда мы с бабушкой одни сидели дома, пришла маленькая пухлая женщина. Она затопила собой мой любимый гнутый стул и дожидалась матери, взглядом цепляясь за каждую вещь в доме. Пришла мать, и разразился скандал, потому что эта женщина оказалась женой маминого друга. Она бесновалась и несколько раз назвала маму «сукой». Бабушка омертвела в своём кресле, а я тихо стояла за портьерой и испытывала наслаждение. Мне хотелось завизжать так же, как и она, изорвать ей платье, зверски укусить в колышущуюся толстую ляжку и дёрнуть её за волосы. Я намотала на кулак портьеру и дёргала её до тех пор, пока не оборвала.
С тех пор мамин друг больше не приходил к нам, а мне из всего этого запомнилось одно слово: «Лжецы», — без конца повторяла моя мать, сидя передо мной и качаясь из стороны в сторону. Лжецы? Кому они лгут? Зачем?
Я не буду больше вспоминать о моём детстве. Оно протускнело на краю океана явлений, веселящих душу человека, и безрадостно погасло. Единственными отрадными мгновениями были те, когда мать, забыв о своих печалях, становилась весёлой, ласкала меня и рассказывала о том, как хорошо было жить раньше. С тех пор во мне до последних событий, укоренившись, жило убеждение, что раньше всё было лучше. Держались мы с мамой как-то отдельно от соседей. В гости к нам, кроме одной маминой знакомой по работе, никто не заходил. И я ни с кем не водилась. Почему-то так получалось, что все знали о том, что моя мать хотела женить на себе порядочного человека.
Дальнейшее я буду описывать с того дня, когда стала взрослой. Жили мы опять на новом месте, в южном областном городе. Я, не доучившись до десятого класса, бросила школу и работала санитаркой в больнице. Там же я познакомилась с Сергеем, работавшим врачом. О том, что ему было немного больше двадцати и, что он был до огорчения красив, можно и не писать. Он просто стал моим, когда я ещё не знала, как его зовут. Тогда мне исполнилось семнадцать лет, и я мыла пол в его кабинете. Солнце плескалось в стеклянных дверках прозрачных шкафов и никелированных боках стерилизаторов. Он вошёл, когда я, поставив швабру в угол, мыла руки холодной водой. До этого мы часто встречались с ним взглядами и тут же отводили глаза.
В этот год дракона, под его взвившимися лапами, происходило много странных встреч и событий. Расставания тоже были странны и не придуманы. Конечно, дракон в моей рукописи появился только декоративно, но, как объяснить, почему мы, освещённые омытым росой солнцем, притянулись друг к другу. Его губы скользнули по моему телу, как птицы по небу, и остановилось сердце от этого полёта. Когда через две недели зацвели вишнёвые сады, затопившие окраины города, под одной из таких вишен я отдалась ему. Сыпались лепестки с деревьев, к горлу подступал мёд его поцелуев, и в вечерней тишине, где-то далеко, затихало бурное дыхание дракона. Мы были тогда под тем деревом несколько раз, и, когда в то последнее, не мятежное утро, я, полусонная и полубезумная от поцелуев, шла домой по своей улице, у дверей моего дома старая бабка Стефания крикнула мне: «Сука». Я ничего не поняла, и остановилась, а из окон, калиток и дверей выдёргивались, как в дурном сне, мужские и женские лица и галдели немыслимыми ругательствами о моей любви. Как они о ней узнали и какое им было дело до неё, я не представляла и, заслонившись от них руками, бросилась в дом. Но на пороге меня за руки схватил чёрный усатый дядька и, брызжа чесночной слюной в лицо, кричал что-то мерзкое и грязное. Я изо всей силы толкнула его в грудь и, вбежав по лестнице, заперлась в комнате. Я дрожала от гнева и беспомощности и, словно на морозе, у меня сильно стучали зубы.
Мать плакала весь день, и сквозь слёзы я слышала, как она всхлипывала: «Позор на мою голову… как же теперь жить дальше», и что-то ещё, и ещё. И то, что мать ничего не поняла, не пыталась разобраться и тоже осуждала мой поступок, поразило меня. Сейчас она была такой же, как и те, кто высовывался из окон. «Только что не назвала меня сукой», — стучало в висках.
На работу я больше не ходила, я сидела дома и ждала Сергея. Ждал ли когда-нибудь его так ещё кто-то? Но Сергей не пришёл. Он испугался того, что произошло со мной, ведь весь город говорил о том, как на Собачьей улице проучили гулящую девку, и он поверил, что такой я и была. Разве порядочная девушка согласилась бы так скоро пойти с ним ночью под вишню. Этот случай повлиял на всю мою последующую жизнь. С матерью я рассталась, и приехала учиться в этот пасмурный гигант на широкой, стального цвета реке. Мать писала, что без меня ей скучно. Она просила меня вернуться, потому что всё простила, и не понимала, что прощать собственно было нечего, а оттолкнула она меня навсегда.
Я поступила учиться в медицинское училище. Жила в общежитии, и мной впервые овладело спокойствие. Я сама распоряжалась своей жизнью, и никто не пытался мешать мне. Стипендии едва хватало на еду, и я подрабатывала дворником в соседнем дворе. В этот период я много читала, ходила на выставки и училась без конца. Что со мной будет после, даже не особенно меня интересовало. И, конечно, наступила реакция. Я ходила с пустой головой, ни о чём не могла думать и ничего не хотела. Я стала часто пропускать занятия. Бродила по улицам и знакомилась с пристававшими на них мужчинами. А где-то в середине моей учёбы я внезапно вышла замуж. Мне не хочется описывать подробности моей свадьбы. Самым важным впечатлением была фантастическая быстрота превращений, происходящих со мной. Я не поспевала за бешеным топотом моей судьбы, и от этого часто ловила себя на мысли, что всё это происходит не со мной, а с другой, совершенно чужой мне женщиной.
Тогда же я бросила учёбу. Всё мне казалось ничтожным и мелким по сравнению с нашим чувством. Муж мой заканчивал университет на факультете иностранных языков, и время, которое я проводила в ожидании его с занятий, было окутано плотным слоем сладкого дурмана. А когда он звонил у двери, и я опрометью бежала открывать, на бегу у меня дрожали ноги. Мы снимали комнату на деньги его родителей, с которыми, как мягко выразился муж, мне не удалось найти общего языка, и так прошёл год. Муж окончил институт и уже работал переводчиком. Тогда же он стал часто уезжать из дома на неделю, на две… а потом уехал на год в Сингапур. Год — это, в общем, не долго, но если каждый день бесконечен, а недели никак не складываются в месяцы, то год становится безвоздушным пространством, в котором я, начинённая слезами и отчаяньем, неминуемо должна была лопнуть, осыпавшись мелким дождём по никуда не ведущим дорожкам. Сколько раз в день у меня менялось настроение, лучше не вспоминать. Утро начиналось почти что с хохота, а в обед в каждом углу качалась петля, в которую оставалось только просунуть голову. И, спасаясь от себя, я рисовала на стене. Это была не картина, а бред в фиолетовых тучах. Я должна была рисовать её все 12 месяцев, но через полгода пришло письмо, в котором он писал, чтобы я не ждала его. Он писал, что хотя он на год старше меня, по существу, он всегда был ребёнком и во многом видел то, что хотел видеть, а не то, что там было. Он писал, что мир так широк, а он совсем не создан для семейной жизни. Письмо было весёлое и убийственное.
