– Это все мне известно, – устало говорю я сыну. – Расскажи лучше о себе: что ты делал, о чем думал. Мне ведь дорого все о тебе знать!..
– Что я делал? – смеется он. – Носился туда-сюда. Тому салат, этому воды, третьему... А с Ноамом мы, как самолеты: махнем друг другу при встрече крылышками и разлетимся – он в зал с хумусом, я – в кухню за колой. Колу-то я и вынимал из холодильника, когда увидел, как в кухню входят с улицы двое ешиботников, нарядившихся арабами – в куфиях и с наклеенными типично арабскими усами. При этом у них были автоматы. Ничего удивительного, сам знаешь, у нас в поселении все с автоматами ходят. Я их видел из-за огромной железной двери отворенного холодильника, а они меня не заметили. Только хотел было крикнуть, мол, ребята, в чем дело, сюда заходить не надо... Вдруг слышу – один другому что-то говорит вполголоса по-арабски.
– У тебя в школе какая оценка была по арабскому?
– Шестьдесят, – грустно признается мой сын. И то в слабой группе. Ну что делать, пап? Вот историю я любил, математику любил, а к языкам – ни способностей, ни тяги. Английский еще туда-сюда, но уж арабский... Словно всю жизнь предчувствовал.
– Живя в Израиле, такое предчувствовать не фокус, – подкалываю я его. – Но все же, что они сказали?
– Я мало что понял. Но слово натба – «Начнем!» – разобрал.
– И ты сразу понял, что они хотят начинать?
Он улыбается... Улыбка у него в точности как на фотографии, что висит у меня над столом в рабочем кабинете. Безоблачная, счастливая, полная какой-то неземной радости, словно она вообще не из этого мира, а из времен Машиаха.
– Еще бы не понять! – восклицает он. – Дверь-то в зал была открыта.
Я прикрываю глаза и сразу вижу двух террористов с «М-16», то ли крадеными, то ли некогда переданными Рабином палестинской полиции. Террористы, залитые лучами ламп дневного света, стоят посреди кухни в окружении серебристых стальных шкафов, столов и прилавков. Дверь одного из шкафов распахнута. За ней – мой сын. Его не видят. Ему сейчас главное – не двигаться. Они пройдут мимо него – прямо в зал.
И никто его не осудит, ибо сказано: «Не суди ближнего, пока не окажешься на его месте». А он будет жить. И, как прежде, писать стихи:
«Сколько тьмы! Сколько зла!
Разве светом сразу наполнишь
Мир, беззвездьем больной!
Я осколок стекла.
Не вставайте, прошу вас, в полночь
Между мной и луной».
Он будет заваливаться домой с друзьями из ешивы, и они будут жарко спорить о том, как морально поступать с арабами, а как аморально, или что важнее – распространение поселенчества или единство народа, часть которого теперь, в результате нашей поселенческой деятельности, настроена против нас. А Бина будет поить их чаем, ворча при этом: «Чем языками молоть да руками размахивать, делом бы занялись!» А я буду вечерами заходить в его комнату, и он будет улыбаться мне своею, из будущего мира заимствованной, улыбкой, и мы будем тихо и беззаботно беседовать, и я буду возражать:
– Ведь в Талмуде сказано: «Откуда ты знаешь, что у ближнего кровь краснее, чем у тебя».
Он пожимает плечами.
– На кухне я был один. А в зале – десятки. Представляешь – по ним из двух автоматов?
Я закрываю глаза и вижу, как он, схватив нож, прыгает к двери и, крикнув во всю мочь: «Террористы!» прямо перед их носом захлопывает на «собачку» дверь в зал.
– Почему, – спрашиваю, – ты не выбежал в зал? Захлопнул бы за собой дверь и – на пол!
– Не успел бы, – удрученно отвечает он. – А так – наверняка.
– А нож зачем? С ножом против двух автоматов?
– Не возьми я здоровенный нож, – говорит он, потягиваясь, – они бы врезали мне прикладами, и все – путь в зал свободен. А так им пришлось стрелять. Выдали себя, не успев открыть дверь. Да они уже и не пытались ее открыть, я снизу видел, а потом сверху. Палили, бедняжки, вслепую сквозь деревянную дверь. Разве так кого убьешь? Ну, Йоси в плечо ранило да Ханану бедро задело.
– Я знаю, – тихо говорю я. – Скажи, Амихай, вот ты говоришь «снизу, а потом сверху». Это быстро стало... сверху?
– Да, да, папа! – успокаивает он меня. – Все произошло почти мгновенно – две очереди по мне, затем две очереди надо мной. Я и боли-то почти не успел почувствовать. Так что не волнуйся.
– Как же не волноваться? – не успокаиваюсь я и закусываю губу. – Знаешь, что со мной и с мамой творилось, когда нам сообщили? О нас-то не подумал?
– У тех, кто был в зале, тоже есть мамы и папы, – отвернувшись к окну, отвечает он.
После минутной паузы я говорю, чтобы что-нибудь сказать:
– Кстати, тех двоих не больше чем через минуту после твоей смерти расстреляли через окно.
– Ничего удивительного, – кивает он. – Был уже вечер, а на кухне горел свет.
– Амихай... – говорю я, закуривая. – Прости, что я оставил Кфар-Сабу и увез тебя сюда на гибель.
– Папа! – возмущается он, и лицо его становится еще бледнее, чем при жизни. – Ты же сам говорил: «Если мы не хотим, чтобы за нами приходили и нас выдавливали, надо драться». А когда дерутся, всякое бывает. Чем я лучше других?
Я опускаю глаза, а когда снова поднимаю их, комната уже пуста. Я выхожу на воздух. Моя Гора со скорбью глядит на меня черными ночными глазами. Небо залеплено облаками. Мир болен беззвездьем. Падает соленый дождь».
* * *
Она взяла мобильный телефон и тут же услышала откуда-то из глубин зеркала свой собственный голос: «Ты что, с ума сошла?»
Нажала на кнопку один.
«Немедленно отъединись!»
Долго держала палец прижатым к кнопке.
На экране мобильного высвечивался номер Эвана, а Вика в это время твердила себе, что она ему не скажет, что любит его, что больше не сердится, что пускай он спокойно выполняет свое тайное задание – хоть от ШАБАКа, хоть от ЦРУ, хоть от КГБ. А потом не попросит его как можно скорее приехать, потому что она очень, очень, очень не ждет его. Ну же, Эван, поскорее, пожалуйста, открой мобильник!
«Здравствуйте. Вы набрали номер ноль-пять-ноль-шесть-один-шесть-пять-девять-ноль-девять. Абонент временно недоступен. После сигнала оставьте сообщение».
* * *
Первая из собак – самая большая – была, как ни странно, вовсе не дворняга, а особой ханаанской породы с острой, словно у овчарки, мордой, заостренными, но широкими у основания ушами и зубами-ножницами. Ее пышная шкура была бы белоснежной, пройдись по ней кто-нибудь водой и мылом. Темные миндалевидные глаза животного сверкали, вся квадратная, точно у лайки, фигура была напряжена, пушистый хвост взвился вопросительным знаком – яркий признак того, что собака на взводе.
Кто-то из поселенцев не выдержал и крикнул:
– Ребята, наберем камней и...
– Погодите, – спокойно сказал рав Хаим. Он вышел вперед, нагнулся и вытянул длинную руку, будто нащупывал камень. Свирепая собака вдруг развернулась и, поджав хвост, затрусила назад. Псы, стоявшие поодаль, словно окаменели. Зато люди, замершие на другом конце поля, издали было вздох облегчения. Но рав Хаим не успокоился. Он двинулся следом за собакой, на ходу негромко, но отчетливо и при том не оборачиваясь, произнеся: «Вот теперь наберите настоящих камней и идите за мной. Они могут пригодиться». Отбежав метров на десять и оказавшись лишь немного впереди своих товарищей и товарок, собака вновь обернулась и зарычала. Вслед за ней активизировались и остальные собратья по своре. Рав Хаим повторил свой жест. Собака повернулась к нему хвостатой частью организма и побежала прочь с таким видом, будто вспомнила что-то безумно важное, и ей плевать на этого странного бородача с его глубоко запавшими глазами и заостренным носом, она, конечно, его ни капельки не боится, просто, извините... дела, дела, дела!
Собаки, как в воронку, утянулись за ней, и вскоре весь этот журавлиный клин без боя покинул театр военных действий, оставив поле сражения двуногим соискателям своей малой родины. А соискатели двинулись дальше в путь.
От дороги, по которой они шли ровно на север, вправо ответвилась почти незаметная тропка. На нее-то и свернул рав Хаим, а за ним и остальные поселенцы. Луна сияла на расчистившемся небе. Прошло несколько минут, и стены каньона начали сужаться. На них отчетливо прочертились широкоплечие тени поселенцев. Люди топали по дну, а тени скользили по стенам, натыкаясь на острые выступы и, должно быть, набивая шишки. Время от времени на дорогу выскакивали деревья и приветствовали людей. То на их пути вдруг вставала какая-нибудь странная сосна, у которой сучья вопреки всем сосновым правилам начинали расти чуть ли не от самых корней, то непривычно большая для каменистой долины акация. Пробиваясь сквозь ее мелкосетчатую, но многослойную листву, голубые лучи луны приобретали зеленоватый оттенок и бирюзовым потоком проливались на каждого, кто прошагал под этим зелено-голубым зонтиком.
А на том, кто шел последним, шагах в сорока от предпоследнего, эти лучи задержались потому, что задержался он сам – вытащил «Мирс», нажал кнопку «Вызов» и заговорил:
