Сидя за столом, выдержанным, если бы не Каро, в соответствии с законами шариата, я размышлял, каковы намерения Роджера. Вряд ли он сейчас их раскроет, в присутствии Гектора Роуза, Дугласа и остальных. И Роджер, и Каро, которая вела себя в стиле изрядно натасканного союзника, бросались заявлениями как пробными камнями — послушать, что за реакции последуют. Конкретных вопросов не задавали. Ждали — казалось, праздно — информации, что концентрировалась в воздухе.
Еще когда Роджер заговорил со мной о религии, я понял: мое прежнее мнение о нем наверняка ошибочно. Более того, с тех пор я не был уверен, в чем это мнение заключается, — вспыхнула одна догадка, за ней другая, не замедлило явиться опровержение, ну и так далее. Интересно, Роджер всегда заводит разговор о религии, когда желает полностью смазать сложившееся было мнение? Может, и нет тут никакого тактического просчета.
Совершенно однозначно — и намеренно явно — Роджер давал каждому гостю шанс высказать сомнения. Скорее даже заставлял высказать.
После ужина Каро не ушла. Она принадлежала к нашей клике, она пила портвейн вместе с нами. Прежде чем портвейн был подан, случилось нечто, не виданное мной ни у Квейфов, ни в каком-либо другом доме. Горничные сняли скатерть и поставили бокалы прямо на голую, гладкую столешницу розового дерева. Старинный обычай, пояснила Каро, соблюдается с девятнадцатого века, отец ее всегда так делает. Бокалы, серебро, декантеры, расплывчатые импрессионистские розы отразились в столешнице; возможно, предкам Каро это нравилось, возможно, так она себе их представляет — сидят, решают, кто войдет в правительство при ее величестве королеве Виктории, распределяют обязанности, трясут париками.
Передавая декантер Гетлиффу, Роджер как бы между прочим заметил: все, мол, присутствующие в курсе, кто за них и кто против. Это знать необходимо для принятия решения, в чем бы решение ни состояло. И добавил самым беспристрастным тоном, как аспирант Гарвардского института управления:
— Иногда задаюсь вопросом: сколько у каждого из нас свободы для принятия решений? Под «нами» я разумею политиков. Мне кажется, объем свободы значительно меньше, чем нам удобно считать.
Гектор Роуз, пожалуй, окончательно убедился в правильности своего подозрения, а именно: Роджер с самого начала готовил себе лазейку. Однако принял вызов, то ли из каприза, то ли из желания поупражняться в красноречии.
— Со всем моим уважением, господин министр, лично я полагаю, что вышеназванный объем даже меньше, чем полагаете вы. Чем старше я становлюсь, чем больше принятых с моим участием общественно значимых решений насчитывает моя память — участием, пожалуй, нет нужды особо отмечать, далеким от активного, — тем больше я убеждаюсь в правоте старика графа Толстого.
Том Уиндхем смотрел изумленно, однако недоверчиво, словно мнение Гектора — явно сформированное под влиянием русской классической литературы — с тем же успехом могло оказаться ниспровергающим основы.
— Весьма полезно было бы спросить себя, — (Роуз не любил званых ужинов, предпочитал отсиживаться дома, нос возрастом, похоже, стал находить удовольствие в обществе представителей Homo sapience), — каков будет эффект для общественно значимых решений, если, к примеру, все уважаемое общество, собравшееся нынче у вас в доме, леди Каролина, уничтожить одним махом? Или, допустим — что, по моему скромному мнению, еще менее вероятно, — если пойти в наших фантазиях дальше, если вообразить, что одним махом уничтожено правительство ее величества, а заодно и государственный аппарат? Со всем моим уважением к присутствующим, я сильно подозреваю, что эффект будет практически нулевой. Будут приниматься те же самые общественно значимые решения, разве только с минимальными вариациями, и приниматься они будут практически в то же самое время.
В дискуссию вступил Дуглас. Он был не прочь поспорить с Роузом, но они как-никак из одного министерства — требовалась солидарность. Никто не рассчитывал, что дискуссия перейдет в разряд тех, в которых рождается истина, вот Дуглас и дождался, пока выскажется Роуз, и принял эстафету.
— Я, — заявил он, — не столь слепо верю в предопределенность. Вполне возможно, другие государственные мужи, не мы, справятся с нашей работой и примут те же решения — но жить и действовать надо так, будто этих других не было, нет и не будет. Оказался в центре событий — изволь принять решение. Нельзя уповать на судьбу, когда от тебя лично хоть что-то зависит.
Дуглас оглядел собравшихся. На секунду даже снял маску непроницаемости.
— Вот для чего нам необходимо быть в центре событий.
— Нам, вы изволили выразиться, дражайший Дуглас? — осведомился Роуз.
— Я говорил не только от своего имени, — пояснил Дуглас.
Монти Кейв, сидевший напротив меня, однако ближе к концу стола, не сводил с Роджера глаз-буравчиков. Смокинг его помялся, Монти выглядел еще более грузным, чем был на самом деле, все на него косились. Отвернувшись от Дугласа с Роузом, Монти тихим, почти интимным тоном спросил:
— Квейф, по-моему, вы нечто другое имели в виду.
— Разве?
— Я хочу сказать, — продолжил Монти, и на долю секунды губы его исказила ехидная усмешка толстяка, — вы имели в виду нечто более злободневное. Разве нет?
— О чем вы, Монти?
— О чем я? А вот о чем. Вы имели в виду, что в политике решение, абсолютно верное через десять лет, сейчас может оказаться смерти подобным. И, к несчастью, вы правы. Это нам всем известно.
— Ну и?.. — Роджер окаменел лицом.
— Возможно, я вас неправильно понял, только мне кажется, вы спрашивали, есть ли хоть малейшая вероятность, что нынешняя ситуация именно такова.
— Значит, такое у вас впечатление сложилось?
— А если эта вероятность есть, — гнул свое Монти, — разве вам не захочется, гм, натянуть поводья? Сбавить скорость? Разве вы не считаете, что осторожность просто необходима?
— Вы что, правда думаете, Роджер осторожничает? — перебила Каро. Глаза ее сверкали, щеки пылали. В гневе она была великолепна.
— Я не говорил, что это для него легко, — ответил Монти.
— Зато намекали, что Роджер трусит. Неужели не понятно: много месяцев Роджер делает все, что в его силах, использует все средства? Вполне возможно, что он использовал слишком много средств. Возникает только один вопрос: что будете ним дальше?
— И что же с ним будет? — спросил Монти.
Враждебность вспыхнула между ними, как уже и раньше случалось. Монти всегда восхищался Каро и побаивался ее. Она со своей стороны всегда считала его не по-мужски ранимым. Гнев ее был искренний. Она сражалась за Роджера, она готова была взорваться, но знала — словно инстинкт в ней говорил, — как взорваться таким образом, чтобы взрыв принес максимальную пользу. О, Каро ничего на самотек не пускает. Предательства за обеденными столами она насмотрелась. Она хотела проверить Леверетт-Смита и Тома Уиндхема, доказывала им, что Роджера поторапливают люди менее дальновидные.
Каро — она храбрая, гнев ее обычно искренний. Но вот этот ее выпад против Кейва — не обдумала ли она его заранее? Не знаю, понял ли что Роджер из ее выпада и понял ли что Кейв. Для Роджера, во всяком случае, выпад был выгоден, отлично вписывался в его тактику.
— По моему скромному мнению, — начал Леверетт-Смит с преувеличенной важностью.
— Да? — Каро подалась вперед, задействовала сразу два вида обаяния — обаяние аристократии и обаяние хорошенькой женщины.
— По моему скромному мнению, нам следует помнить, что старая поговорка «Поспешишь — людей насмешишь» порой весьма актуальна. — Вид у Леверетт-Смита был, будто он цитирует по меньшей мере Сократа. Каро не переставала обворожительно улыбаться.
— Думаете, мы забыли об этом? — уточнила она.
— Окажите любезность, откройте нам глаза, — подхватил Монти.
— Меня не отпускает чувство, что до сих пор скорость нашего продвижения была значительнее той, с которой распространялись настроения. Конечно, опережение настроений для нас подразумевается, иначе как мы будем задавать требуемый тон. Проблема, по-моему, состоит вот в чем, — продолжил Леверетт-Смит, — мы должны определить оптимальную разницу в скоростях.
— Вот именно, — бросил Монти.
Его презрение только что не искрило. Зря, подумал я, Монти не принимает Леверетт-Смита в расчет. Леверетт-Смит, конечно, пошляк, каких свет не видывал, но в нем и гибкость не вполне отсутствует. Пусть бы он лучше был полным ничтожеством с максимально неповоротливым мозгом — глядишь, Роджер бы из этого сочетания пользу извлек. На такой работе всегда нехватка пластилина.
Каро продолжала рассыпаться перед Леверетт-Смитом и Томом Уиндхемом. Ей с обоими было комфортно. Сомнения и колебания уже тронули их консервативную плоть; Каро одна могла посочувствовать — она и себе поставила тот же диагноз, только никому, кроме Роджера, в нем бы не призналась, а теперь, когда Роджер себя скомпрометировал, и ему не признается.
