На пустынной, раскисшей дороге, вцепившись в руль, как единственную реальность, Друк вспоминал, кем был во сне, и его не покидало странное предчувствие, что сон сбудется. Он не удивился, когда впереди вырос оранжевый автобус с табличкой «ДЕТИ», и он в мгновенье ока оказался посреди весеннего леса, размахивая руками, точно открещиваясь от прошлого.
— Ты повернул направо, но пошёл прямо, — раздалось за спиной.
Её звали Зорислава Скубач. Они учились в одной школе, и после уроков Друк часто провожал её домой. Зорислава приехала из бедного местечка, где даже клизму брали напрокат. О евреях Друк только и знал тогда, что они пишут справа налево, читают слева направо, говорят, как слышат, а думают о своём.
— Мы играем в индейцев, — улыбнулась Зорислава. — Раньше мы были бледнолицыми, а теперь сменили имена. И ты у нас будешь Володя Одна Тень.
— Но почему?
— Потому что нерасторопный, и у тебя всё не так. «Володя-через-пень-колода!» — высунулись из окна
дети. Друк швырнул в них грязью, которая поплыла по стеклу. И вдруг понял, что из всех имён, которые носят при жизни, важно только первое, а из всех лиц — то, с которым умирают.
— Возьмёшь меня в жёны? — обняла его Зорислава тонкими бледными руками.
И Друк только сейчас заметил, что она не изменилась.
— Ты ещё ребёнок.
И вспомнил, как, дожидаясь на школьном дворе с букетом жёлтых флокс, топтал в лужах осенние листья. А потом появилась его первая жена, и он поплыл в её тесные объятия.
— Я — женщина, а ты был женат на ведьмах!
Друк хотел сказать, что стар, но она прикрыла ему рот ладонью, и он подумал, как глупо жаловаться, что прожил слишком много.
Но я слышал, ты была замужем и рано умерла.
У лжи длинный язык, зато короткие ноги. Про тебя тоже много болтали. Ты же хотел быть художником.
Она осеклась.
— А пошёл на факультет денежных наук?
Друк скривился. Из университета он только и вынес, что не все смертные — люди, что Сократ — человек, а он — не Сократ. И главное — смертен. И вдруг подумал, что умер ещё на школьном дворе, когда, расставшись с Зориславой, утратил способность чувствовать.
«Эх, Володя, Володя!» — опять раздалось из окна. Друк запустил грязным снежком.
— Это же наш класс, — остановила Зорислава. — Не узнаёшь?
Друк пригляделся.
Вон тот, кажется, мечтал стать астрономом, — ткнул он пальцем в рыжего.
И стал. Теперь советует всем почаще задумываться о красном гиганте.
О чём?
Звезда такая. Её облетишь на самолёте лишь за тысячу лет.
Друк нахмурился.
— А чего о ней думать? Там нет любви.
Потом взял Зориславу на руки и, наступив на порог, который охнул, будто от боли, внёс в дом.
«Не задень о косяк!» — кричали одноклассники. Они превзошли себя: строили рожи, отбивали чечётку, кувыркались под вышедшие из моды мелодии. А, устав, заснули на полу, свернувшись клубком.
Так Друк женился. В постели он впервые почувствовал себя мужчиной, и впервые в браке ему не хотелось изменять. Лагерь превратился в интернат распущенных детей, где он был единственным взрослым, который не мог учить жизни, потому что от неё сбежал. А потом упала ложка. «Ой, женщина придёт!» — всплеснула руками Зорислава. И не ошиблась — к вечеру пришла её смерть.
После похорон, на которых спустившимися с неба верёвками струился дождь, Друк слонялся по дому, выросшему вдруг до размеров красного гиганта, и выл от одиночества. Однокашники не приходили, а из окна больше не был виден заляпанный грязью оранжевый автобус. Лагерь опустел. И Друк понял, что он существовал только для него. Как театр в его сне. А теперь опустился занавес. По ночам, когда по крыше барабанил дождь, Друку во сне являлась мать, которой он теперь был старше.
Как поживаешь, сынок?
Хорошо, мама, — опускал он глаза.
Но мать видела его одиночество, глубокие морщины и тихо плакала.
Мгновенье — и промелькнул год, опять была весна, которую не отличить от осени. У Друка всё не шёл из головы его сон, он вспоминал героев, слепо бредущих на поводу у судьбы, и думал, что этот длинный, длинный сон, как погода, — один на всех. В этом сне он ещё недавно верил в бабу-ягу, из-за которой не ходил в лес, и в домового, не пускавшего в тёмный подвал. Какая разница, во что верить? А потом, повзрослев, ходил с матерью в церковь, с Зорис-лавой — в синагогу, а с одной из жён — к экстрасенсу. Какая разница, во что не верить? Припомнив свою жизнь, Друк подумал, что, возможно, и сам он только кому-то снился. Ему вдруг представилось фантастическое существо, из пасти которого появляется другое, у которого рождается третье, и эта лента извивается, как змея, хватающая себя за хвост. Опустились сумерки. Друк сосредоточенно тёр виски и думал, что тот, кому он снился, должно быть, как в трёх соснах, заблудился в трёх снах, герои которых смешались, перепутались, будто старое тряпьё, сваленное на чердаке.
И вдруг Друк увидел себя будто чужими глазами, а своё прошлое — как неумело склеенную ленту. И подумал, что люди живут так, точно видят себя во сне.
Брезжил рассвет, растянувшись на постели, Друк наблюдал, как на стене гаснут лунные пятна.
«Одна Тень», — прошептал он.
В то утро от неясной тревоги проснулся Матвей Дрок.
Сын киевского башмачника Нозар Правда в юности учился в униатской семинарии и спускался проповедовать к днепровским порогам. Однажды он попал там в лапы козаков.
Ты кто? — устроили они пьяный допрос.
Правда, — простодушно ответил он.
На свете нет правды, — мрачно ухмыльнулись они, тряся чубами.
Один отрезал Нозару язык, другой проколол ушные перепонки.
— Вот теперь ты и впрямь правда — иди, куда глаза глядят!
С тех пор Нозар возненавидел белый свет. Пересчитывая его четыре стороны, он злобно плевал против ветра, который всегда дул ему в грудь и никогда — в спину.
Мирона Оныкия он подобрал на постоялом дворе. Мирон был сиротой и кормился объедками — хозяева терпели его из жалости, но лишний рот никому не нужен. Он спал, свернувшись калачиком на соломе, зажимая в угол горб, а в ногах у него умывалась кошка. «Мирошка — за плечами картошка!» — проходя мимо, пинали его хозяйские дети, передразнивая неуклюжую походку. Уродлив он был от рождения: горб давил к земле, так что собака хвостом могла выбить ему глаз, а руки при ходьбе зачерпывали горстями лужи. Прежде чем взять его с собой, Нозар разломил сухарь и дал погрызть, внимательно наблюдая, точно вслушивался в хруст своими немощными ушами, ведь для бродяги, как и для волка, главное — крепкие зубы.
Так глухонемой Нозар стал изъясняться через калеч-ного поводыря.
Ы-ы… — закатывая белки, мычал он.
Один друг — уже немало, а тысяча — не так много, — бойко переводил Мирон.
Он овладел грамотой в монастырских кельях, долгими, зимними вечерами переписывая за кусок хлеба Евангелие. Рано убедившись, что миром правит не астрономия, а гастрономия, он первым делом узнавал, на кого из монахов наложили епитимью переписывать новозаветные морали и, пробираясь к нему тайком, корпел над непослушными буквами. У Нозара по ночам ныли кости, пьяный от бессонницы, он много раз пытался представить скрип, когда под утро сквозь дверную щель в комнату проскальзывал лунный свет, а в нём — бледный от усталости Мирон. Плюнув на пальцы, горбун гасил свечу перед образами и, хлестнув волосами темноту, как ворон на добычу, кидался на дощатую кровать.
Из года в год ходили по хуторам, кормились, чем бог послал, и ночевали, где придётся. Зимовали при монастырях, ухаживали за скотиной, таская на мороз тяжёлые вёдра помоев, а летом теснились в шалаше, где места и одному мало, зато комары — с ноготь, христарадничали и продавали по сёлам лапти, которые плели из бересты.
«Мирошка идёт — Правду ведёт!» — бежали с околицы дети, распугивая уток и кур.
В тени церковной колокольни, пока на воткнутых в землю палках сушились лапти, Нозар развлекал селян. «Жил-был человек, — громко пояснял Мирон его жесты, — у которого под стеной поселилась змея. Человек подносил к её норе молока, а она берегла дом от порчи. И человек процветал. Но однажды его жена налила молока сыну, змея выползла и стала пить вместе с ним, ребёнок стукнул её по лбу ложкой, а она его ужалила. Мальчик тотчас умер, — здесь Нозар валился на траву, закрывая глаза, несколько раз дёргал ногами, — а взбешённый отец бросился на змею с ножом. Однако она успела забраться в нору, и он только хвост отрубил… С тех пор дела человека пошли из рук вон плохо. И сказали ему мудрые люди: «Это оттого, что раньше змея принимала на себя твои беды, а теперь ты один несёшь свою судьбу». И пошёл человек к змее мириться: опять подставил к норе миску с молоком и стал ласково нашёптывать. А она ему отвечает: «Былого не вернёшь, разбитого не склеишь. Если мы даже и помиримся, то как взгляну я на свой обрубок, так и вспыхнет во мне злоба, а как вспомнишь ты про сына, так и зайдёшься в бешенстве. Уж лучше нам жить раздельно!»»
