Кэллем с ревом вскочил с софы и завертелся посреди комнаты, вытанцовывая что-то вроде безумного ча-ча-ча, сжав кулаки и запрокинув голову. Слезы ярости катились из закрытых глаз. Это было очень красиво. Кон остался доволен своим произведением. Не всякому дано заставить отплясывать такую гору жира.
— Что это с вами, старина? — спросил он невинно.
— Убирайтесь отсюда сию же минуту, поганый сводник! — заорал Кэллем. — Живо! Вон! Вон, говорю!
У Кона возникло трагическое ощущение, что он потерял друга.
— Не сердитесь, Билл, я не виноват. Я всегда мечтал осчастливить человечество.
— ВОН!
Кэллем указывал на дверь мелодраматическим жестом, и Кон на миг почувствовал себя обесчещенной девушкой, которую неумолимый отец выгоняет из дому с младенцем на руках.
Он вздохнул.
— Хорошо, хорошо… Уж и пошутить нельзя…
Билл Кэллем набрал полные легкие воздуха и на выдохе изверг поток нецензурной брани, впервые въяве продемонстрировав размах своего литературного дарования.
— Чао!
Кон удостоверился, что бутылка пуста, и удалился с гордо поднятой головой. Теперь он знал, что и Билл Кэллем тоже шпион. Его окружили заботой буквально со всех сторон.
Он направился к Дому Наслаждения. Это было единственное место на земле, где он мог расслабиться.
Вечером он возвращался домой по пляжу в обнимку с таитянской ночью, которая по природе своей — женщина. Прекраснейшая из всех и единственная из всех таинственная.
Засунув руки в карманы, он тихонько насвистывал. Воображение работало на полную катушку. Он страшно гордился своей выдумкой. Поймать отлетающую душу и навеки заточить в нашем земном содоме ради промышленной выгоды! Не нужны больше ни нефть, ни уран… Просто блеск! Но Кон был не вполне собой доволен. Можно придумать и получше. Мало взять в плен душу, надо еще ее расщепить и подарить великим державам поистине сокрушительное оружие.
Он шел и свистел в темноте, повеселевший, с легким сердцем, смакуя высочайшее достижение в ремесле пикаро, когда можно открыто говорить правду и никто тебе не верит. Такое удается только истинным виртуозам.
Он вытащил сигару и закурил. Огонек во тьме мог в принципе навести на цель снайперов, но русские, китайцы и французы уже его атаковали, и теперь, по всем законам, должна была наступить передышка.
Кон подошел к фарэ в состоянии легкой эйфории. Все вокруг дышало гармонией, контуры пейзажа были словно выведены рукой мастера. На лунном фоне, прильнув к небу, спала гора, кокосовые пальмы склонялись над белизной песка, от которого поднимались морские запахи.
Кон толкнул дверь.
Из постели метнулся какой-то танэ, схватил со стула штаны и выскочил в окно.
— О, пардон, — сказал Кон.
Меева не пошевелилась, она спокойно лежала, раскинув ноги. По ее счастливому, умиротворенному лицу Кон понял, что пришел вполне вовремя и ничему не помешал. Она улыбнулась ему и потянулась. Он что-то пробормотал и направился к умывальнику. Бритва была еще влажная, со следами мыла и волос. Это его возмутило.
— Какого дьявола! — заорал он. — Я не выношу, когда пользуются моей бритвой! Безобразие! Стоит только выйти за порог…
— Вечно ты из-за пустяков поднимаешь шум, Чинги.
— И потом, что это за манера выскакивать в окно, ни мне здрасьте, ни тебе до свидания?
— Он застенчивый.
— Застенчивый-застенчивый, а зубы моей щеткой не постеснялся почистить. Просто свинство!
— Что же ему было делать? Он ведь не знал, когда сюда пришел, что ему понадобится зубная щетка!
— Кто этот олух?
— Понятия не имею. Я с ним только что познакомилась.
— А, ну ладно. Что можно поесть?
— Знаешь, я приготовила тебе обед, но он все умял.
Кон подошел к кровати.
— Ну вот что, я не собираюсь читать тебе мораль, но когда вахинэ позволяет всяким проходимцам брать бритву и зубную щетку человека, с которым она живет, да еще скармливает им его обед, это значит только одно: что она не умеет обращаться со своим попаа. Я очень недоволен.
— Кон, погоди…
— В холодильнике пусто?
Меева чуть не плакала. Нет ничего оскорбительней для таитянки, чем сказать ей, что она не умеет обращаться со своим попаа.
— Я думала, ты не будешь есть сегодня дома, и потом, сам знаешь, когда занимаешься любовью…
Кон смягчился. Она была права. Невозможно делать сто дел одновременно. Меева — настоящая таитянка. Она знает, что важно, а что нет. Любовь на первом месте. Все остальное может подождать.
Он присел на кровать и погладил ее по щеке.
— Ладно, не реви. Ты хорошая девочка.
Она обвила его руками, прижалась к нему.
— Мы ведь счастливы вместе, правда, Кон?
— Да.
Он все еще сердился.
— Но ты должна понять, что зубная щетка попаа священна.
— Я куплю тебе другую завтра, у китайца.
Он положил голову ей на грудь.
— Тебе было хорошо?
— Очень. Все-таки Господь Бог здорово все на земле устроил.
— Да. Кое-что ему удалось. Однако он оставил нам еще кучу работы.
— Но ее же можно не делать!
Кон восхитился. Это было на сто процентов верно.
Масляная лампа не нарушала мягкость окружающей полумглы. Прибой стих. Где-то вдалеке петух, обманутый прозрачной ясностью ночи, настойчиво и рьяно возвещал рассвет с упрямой убежденностью лжепророка. На москитную сетку шлепнулась ящерица, в ужасе замерла на секунду и стрелой умчалась прочь. Меева ласково гладила его по голове и крепко обнимала, как всегда, когда чувствовала в нем тревогу. Она не понимала причин тревоги. Кон, впрочем, тоже. Это и было самое тревожное в тревоге.
— Кон…
Он повернулся к ней, сжал ее руку:
— Я с тобой.
Хотел добавить: «Я всегда буду с тобой», но осекся. Он не мог взять ее во Францию. Таитянки во Франции чахнут, бледнеют, тают на глазах. Она лежала окутанная длинными черными волосами. Ее огромные глаза стали вдруг еще больше. Она в нерешительности умолкла, и Кон думал о том, какие потаенные мысли посещают это живое сокровище, которое боги забыли случайно на земле в своем поспешном бегстве, когда кончилась эра мифов и настало время реальности.
— Почеши мне спинку, — сказала она наконец грудным голосом.
Таитянка всегда найдет чем удивить. Он послушно начал чесать. Меева мурлыкала.
— Ты потрясающе это делаешь!.. Ох, как приятно! Как приятно!
Кон был в своей стихии. Он знал, что он великолепный любовник. Он мог чесать спинку без устали, целыми часами.
— Кон, Флора, кухарка губернатора, сказала мне, что там у них только о тебе и говорят. И вроде бы ты важный человек Я не хочу, чтоб ты уезжал. Если ты важный человек, значит, обязательно уедешь, бросишь меня. А теперь, когда мы ждем ребенка…
Кон замер.
— Мы ждем ребенка? С каких пор?
— Я беременна.
— От меня?
— Не знаю, от тебя или не от тебя, но хочу, чтобы отцом был ты. Все, что у меня есть, твое, Кон.
Кон знал, что у таитянок это считается высшим проявлением любви. Он был растроган и даже — неожиданно для себя — слегка горд, оттого что станет отцом. Извечное мужское тщеславие, ничего удивительного.
— И ты не знаешь, от кого?
— Нет, конечно, как я могу знать?
— Не обижайся, я спрашиваю просто так, имею же я право полюбопытствовать, от кого он, мой будущий сын. Обещаю о нем заботиться. Я страшно рад, честное слово.
Она улыбнулась:
— Правда?
— Ну да, я такой же человек, как все. Я и не думал, что во мне дремлет любящий папаша. Мне бы хотелось, чтобы это был мальчик. Забавно, я даже представить себе не мог, что на меня это так подействует.
— Он будет красивый, вот увидишь. Я никогда не спала с некрасивыми. Ты сможешь им гордиться.
Кону вдруг показалось, что его жизнь удалась. У него даже заколотилось сердце. Это была первая хорошая новость за много месяцев. Он смахнул слезу. Меева схватила его за руку.
— Не плачь, Чинги!
— Да ведь это потрясающе! — вскричал Кон.
Меева гладила его по руке.
— Я тебе потом еще рожу, сколько захочешь. Я люблю тебя, правда.
Кон пришел в необычайное возбуждение. Его сын, не им зачатый, наверняка будет парнем что надо. А может, и того лучше. Древняя мечта о чудесном рождении жила в нем как последняя надежда людского рода.
— Ну хватит плакать, Кон.
Он рыдал. Это же великолепно — подарить миру сына, который не связан с тобой кровными узами! После смерти родителей Кону ни разу еще не было так хорошо. Да, он расчувствовался. Выходит, он так долго топтал в себе все человеческое, чтобы стать наконец человеком.
— Ну хватит, Чинги, не реви…
— Ты что, не видишь, я взволнован! Такое нужно отпраздновать. Одевайся, пошли танцевать…
Вдруг он забеспокоился:
— А тебе танцевать-то можно? Он не вывалится?
