Он говорил с сильным корсиканским акцентом, обдавая собеседника запахом чеснока. Кон окинул его критическим взглядом. Внешность совершенно неподходящая. Приземистый, мужиковатый, терновый венец сбился на затылок, как фуражка. Взгляд злой и глупый. На худой конец он сгодился бы на Варавву. Нельзя же все-таки совсем не считать туристов за людей и думать, будто им можно подсовывать что ни попадя!
— Не нравится?
— А вам бы понравилось?
Кон начал нервничать. Он воспринял это как личное оскорбление. Взять на роль Христа такого увальня! Бизьен явно сдавал.
— Шеф вызвал меня и говорит: «Поццо, вы поступаете в распоряжение господина Бизьена из «Транстропиков», это будет вам хорошим уроком». А на мне висят десять суток строгого ареста за пьянку. Как тут откажешься? Меня могут просто выслать.
Страшная правда замаячила перед Коном, но он все еще боролся против очевидности.
— Так вы… на службе?
— Ну да, — ответил Поццо. — Я жандарм.
Кон испустил звериный рык и бросился на Поццо. Он не мог снести, чтобы Христа так оскорбляли. Жандарм был парень крепкий, но Кон обрушился на него с неукротимостью праведного гнева. Поццо попал в больницу с двумя сломанными ребрами.
Кон стоял понурившись, сжимая прутья решетки. Ему не следовало так поступать. Он себя выдал.
— За что ты набил морду Поццо, Кон?
— Он оскорбил меня.
— Похоже, это тянет на три месяца тюрьмы…
Меева расплакалась. Теплая волна захлестнула сердце Кона. Все-таки любовь — великолепная штука, она обязательно должна где-то существовать.
— Я буду ждать тебя всю жизнь, Кон, все три месяца.
У Кона слезы выступили на глазах.
— Ты хорошая девочка! Поменьше спи с другими. Ты же знаешь этих попаа. Они ничего не понимают. И будут называть меня рогоносцем.
— Если хочешь, я вообще ни с кем спать не буду.
— Я ж не требую, чтоб ты умерла от воздержания!
Кон услышал, как в замочной скважине повернулся ключ. Вошел охранник Кристоф. Кон никогда не видел таких бледных жандармов.
— Шеф ждет вас у себя, господин Кон.
Едва войдя в кабинет, Кон понял, что все действительно кончено. На лице Рикманса читался неописуемый ужас, и Кон его почти пожалел. Непозволительная слабость.
— Прошу извинить нас, господин… господин Кон.
Кону стало любопытно, что значила эта запинка в конце: то ли у Рикманса от подобострастия сорвался голос, то ли едва не слетело с языка его настоящее имя.
— Чудовищное недоразумение… У меня был выходной… Мои подчиненные… Я не считал возможным оповещать их о приказах, полученных в отношении вас… Мне известно, что вы дорожите своим инкогнито… Жандарм Поццо будет сурово наказан…
— Не трогайте его. Я с ним сам разберусь.
— Разумеется… как вам будет угодно… Позвольте предоставить в ваше распоряжение мою машину…
Кон предложил Мееве прокатиться с ним на «ситроене». Шофер, сняв фуражку, распахнул перед ними дверцу. Меева посмотрела на Кона со страхом.
— Господи, Чинги, что ты опять натворил? Ему не хотелось ее пугать. Он взял ее за руку и улыбнулся.
— Я — ничего. Это Гоген. Люди не так неисправимы, как принято считать. Иногда они учатся на своих ошибках
Кону не хотелось покидать Таити, не воздав должное тому, в чьем обличье он прожил так долго. Акт публичного покаяния, символизирующий готовность капитулировать перед Властью и вновь занять свое место в обществе, вполне вписывался, как ему казалось, в образ Чингис-Кона, с которым ему вскоре предстояло расстаться навсегда. Ему не хватало последнего штриха, чтобы оставить на Таити полноценное, законченное произведение искусства.
В четыре часа дня ничего не подозревавший Бизьен проезжал через центр Папеэте на экскурсионном автобусе вместе с пассажирами «Президента Рузвельта», которых он лично встречал в порту. На углу улицы Поля Гогена он заметил большое скопление народа, причем толпа явно волновалась. Вытянув шею, он увидел сцену, заинтересовавшую его необычайно, ибо это была уже готовая живая картина, и он пожалел, что раньше не догадался включить нечто подобное в туристическую программу. Под аркадой, перед цирюльней китайца Фонга сидел на стуле жандарм Поццо, босой, с закатанными до колен форменными брюками, а перед ним стоял тазик с водой. Он поджимал ноги, словно боялся, что их оторвут. Кон смиренно стоял перед ним на коленях, держа полотенце и мыло, и умолял вручить ему свои конечности. Бизьен ощутил присутствие муз. Этот чертов Кон работал в русле великой традиции. Он велел шоферу остановить автобус. Пожилая дама, заглянув в путеводитель, осведомилась о причинах остановки.
— Это сцена из жизни Поля Гогена, — ответил Бизьен. — Она давно уже вошла в местный фольклор. Каждый год в годовщину смерти художника ставятся живые картины. Перед вами один из наиболее волнующих эпизодов в биографии этого бунтаря, который к концу своих дней раскаялся, о чем, к сожалению, далеко не все знают. Завтра вы прочтете об этом в приложении к путеводителю. Церемония называется «Покаяние Поля Гогена и изъявление им покорности обществу».
Он утер холодный пот, выступивший на лбу от такого кощунства, и вышел из автобуса. Первым, на кого он наткнулся, был Рикманс, в штатском. В толпе чувствовалось брожение. Слышался ропот недовольства, отдельные выкрики. Рикманс сильно нервничал. Он бросил на Бизьена негодующий взгляд.
— Что тут происходит? — спросил Наполеон туризма.
— Подрывная акция, — мрачно ответил Рикманс. — Когда Кон вчера пришел ко мне и сказал, что хочет перед отъездом публично вымыть ноги жандарму Поццо в знак раскаяния и в искупление неприятностей, которые он доставил таитянским стражам порядка, я сразу заподозрил неладное. И решительно сказал нет. Нельзя учинять такое над жандармом в форме. Это оскорбляет его достоинство. Но он настаивал. Я позвонил губернатору. И меня разделали под орех. Сказали, чтобы я не смел ему перечить, что надо потакать всем его прихотям. Тогда я вызвал Поццо и объяснил, что этот хулиган мечтает при всем честном народе вымыть ему ноги и он должен согласиться, ибо того требуют национальные интересы Франции. Но он и слушать ничего не желал, у него тоже есть своя гордость, пришлось пообещать ему внеочередной отпуск и чин капрала. Вот до чего мы дошли, господин Бизьен. Я буду просить перевода.
Бизьен пробрался сквозь толпу поближе. Поццо в конце концов сдался и опустил ноги. Наверно, никогда со времен Ватерлоо лицо жандарма-корсиканца не выражало такого негодования. Кон старательно намыливал ступни, тщательно промывал каждый палец, счищал черноту вокруг ногтей. Это было красиво само по себе, а уж под табличкой «Улица Поля Гогена» особенно. Но по-настоящему Бизьен понял все макиавеллевское коварство Кона, когда из толпы стали раздаваться возмущенные возгласы:
— Безобразие! Нас заставляют мыть ноги фараонам!
— Довольно! Кон, пошли их в задницу!
— Смерть легавым!
— Скажем «нет» диктатуре!
— Нацисты!
— Фашизм не пройдет!
— Кон, держись! Они не имеют права! Ты должен постоять за себя!
Кон понуро опустил голову. Его сгорбленные плечи, сутулая спина выражали приниженность и безропотную покорность.
— Кон, откажись! Мы с тобой!
— Дай ему в рыло! Мы поможем!
— Нет такого закона, чтоб ты легавому ноги мыл!
— Кон, восстань!
Кон ждал. О чем он думает, этот разиня Тароа? Ведь ему было дано четкое указание! И в ту же минуту Тароа громким сильным голосом затянул «Марсельезу»:
Вперед, сыны родного края,
Пришел день славы! Страшный враг,
Насильем право попирая,
На нас поднял кровавый стяг![53]
Толпа взорвалась. Таитяне, все как один, ринулись вперед по зову бессмертной песни предков. Могучие руки подняли жандарма Поццо вместе со стулом и зашвырнули в витрину цирюльника. Рикманс пытался удрать, но был пойман. С него стащили штаны и бросили в Океан, а когда голова сто показалась над водой, в нес полетели горсти песка вперемешку с ругательствами.
— Сволочь! Палач!
— Фашист!
— Садист!
— Иуда!
На улицах зазвенели разбитые стекла. «Марсельеза» звучала со всех сторон. Кона с триумфом несли на плечах. Китайцы поспешно закрывали лавки. В их адрес уже неслись угрожающие выкрики: безошибочный инстинкт толпы подсказывал, что у этих тоже рыльце в пушку. Подняв руки в форме буквы V, Кон, которого бурно прославляли со всех сторон, приветствовал в ответ народ. Океан у рифа вторил радостному гулу толпы. Кон снял с шеи таитянки, встречавшей туристов, цветочную гирлянду и украсил ею табличку с именем «Поль Гоген».
«Эр Франс» известил Кона, что билет первого класса на парижский самолет ждет его в агентстве, надо лишь сообщить не позднее чем за сорок восемь часов дату вылета. Кон провел день с рыбаками в бухте Пуа-Пуа и, вернувшись домой, застал Мееву сидящей перед мешком корреспонденции, которую Шавез переправил ему из Франции с припиской: «Мы счастливы, что ты жив и здоров. Вся команда ждет тебя с нетерпением. Без тебя мы топчемся на месте».
