— Готово.
— Спасибо, Марк, вы свободны, — ответил я, не двигаясь с места.
Сонмы духов окружили мою душу, со всего космоса слетелись они и це знали, как реагировать, продолжая молча тесниться. А что, собственно, я пригорюнился? Ведь я неоязычник, и печаль мне не к лицу. Пестрая, сильная, здоровая жизнь — вот моя молитва, которую подтвержу всем своим бытием. Я заново посадил священный дуб язычников, который давным-давно срубил святой Бонифаций. Смотрите все! Все начинается сначала. С новой силой, жизнью и страстью. Храните меня, мои старинные Боги, спустя века я вновь обращаюсь к вам.
«Остается еще ответить на вопрос: какой будет религиозность грядущей эпохи? Не ее откровенное содержание — оно вечно, — а историческая форма ее осуществления, ее человеческая структура.
Важным моментом будет, прежде всего, резкое наступление нехристианского существования.
Разовьется новое язычество, но не такое, как первое.
Попытка не просто привести человеческое бытие в противоречие с христианским Откровением, а устроить его на собственном, мирском, действительно независимом фундаменте должна отличаться несоизмеримо большим реализмом. Пока нам остается только ждать и смотреть насколько удастся достичь такого реализма Востоку и что станется при этом с человеком.
Христианам всегда было трудно приспособиться к новому времени.
Там, где грядущее обратится против христианства, оно сделает это всерьез. Секуляризованные заимствования из христианства оно объявит пустыми сантиментами, и воздух наконец станет прозрачен. Насыщен враждебностью и угрозой, но зато чист и ясен.
Одиночество в вере будет предельным. Из отношения людей к миру исчезнет любовь. Быть может, люди получат совсем новый опыт любви; во всей ее изначальной суверенности, независимости от мира, во всей таинственности последнего «Почему?» И если мы говорим о близости конца, то не по времени, а по существу: наше существование все ближе подходит к необходимости абсолютного решения и его последствий, к области величайших возможностей предельных опасностей».
Романо Гвардини.
«В мысли о некоей будущей религии, о которой нам сейчас еще абсолютно ничего не известно, есть что-то невыразимо мучительное».
Элиас Канетти.
«Величайшая заслуга стоической концепции человека состоит в том, что эта концепция дала человеку одновременно и глубокое чувство гармонии с природой, и чувство моральной независимости от нее.
В сознании философа-стоика между этими утверждениями нет противоречия — они соотнесены друг с другом. Человек чувствовал себя в полном равновесии с мирозданием и знал, что никакая внешняя сила не может нарушить это равновесие. Признание абсолютной независимости, в которой стоики видят главное достоинство человека, трактуется в христианской доктрине как его основной порок и ошибка.
То, что казалось высшей привилегией человека, приобрело вид опасного искушения; то, что питало его гордость, стало его величайшим унижением. Стоическое предписание: человек должен повиноваться своему внутреннему принципу, чтить этого «демона» внутри себя — стало рассматриваться как опасное идолопоклонство».
Эрнст Кассирер.
«Победить страх, покорить судьбу, стать самому господином — вот что представлялось язычнику-римлянину высшей мудростью».
Хаустон Стюарт Чемберлен.
«Что касается «социального долга» вообще, то мое положение относительно других никто не устанавливает: ни Бог, ни человечество; никто не смеет ничего предписывать мне, и сам я определяю свое отношение.
Я не смиряюсь более ни перед какой властью и признаю, что всякая мощь — моя мощь, которую я сейчас же должен подчинить себе, если она угрожает стать мощью и властью надо мной или против меня.
Все силы, которые господствуют надо мной, я низвожу до служения мне. Идолы существуют только благодаря мне, и если я не буду их снова созидать — они прекратят свое существование. «Высшие силы» существуют лишь потому, что я возвышаю их, а сам принижаюсь».
Макс Штирнер.
Без образа героя умирает миф, без мифа не существует культура. Как только из произведения искусства уходит сильный, гордый человек, превозмогающий на своем пути злые чудеса и обстоятельства, пустым и бесполезным становится это произведение, осиротевшим и жалким, как покинутое жилье. Никчемные, финитные произведения искусства, накапливаясь, создают в мозгу людей нигилистические стереотипы, разрушающие жизнь. Искусство слабых и неудачников — самое мерзкое и вредное детище рук человеческих и его гения. Талант — это прежде всего внутренняя сила, а уж затем все остальное. Если у тебя нет воображения и нравственной силы создать образ героя, ты не творец, знай, ты растлитель человеческих душ. Мировая история только так тебя оценит. В этом и заключается ее единственная сила и правда. Ты или гений-созидатель или чернец-разрушитель. Нет третьего в божественной эстетизации вечной человеческой души.
Борьба за жизнь оправдана всегда, даже тогда, когда уже, кажется, бессмысленны и жизнь и борьба, ибо борьба за жизнь имеет собственное высшее непреходящее значение, и она не исчерпывается фискальным смыслом. Человек, помни одно: даже когда борьба не принесет победы и жизни, твой героический пример обязательно спасет чью-то жизнь потом, может быть, даже через века. Неважно. Именно в этом и заключается высшее очистительное предназначение борьбы за жизнь. Откройся навстречу вечности и борись с холодным неистовым безрассудством умалишенного, и ни перед кем не оправдывайся. Твой пример для истории человеческого рода бесценен, ибо незаметного героизма не бывает. Каждое явление жизни имеет своего героя, а каждый герой — своих почитателей. Если бы не было этой связи, наш мир давно распался бы, обратись в хаос, как ненужный, бесполезный и лишенный добра.
Кто понял эту истину — осознал высший закон метафизики жизни.
Я хлопнул дверцей нового фракийского спортивного автомобиля черно-синего цвета и с чувством шута, получившего дворянский титул за удачную, выходку, устремился к помпезным дверям министерства, бросая налево и направо короткие жизнерадостно-агрессивные поклоны. Я наблюдал за Балябиным в бане, во время охоты и еще несколько раз и сейчас пытаюсь сообщить своей мускульной массе характерные пластические пассажи бывшего владельца. Хотя я и есть теперь Балябин. Что за фамилия такая? Как ее можно носить? Легкое электрическое покалывание в висках выводит меня к кабинету и, с удовольствием усваивая элементы респектабельного убранства, быстро дергаю улыбающимся лицом, будто забралом, и громко здороваюсь с секретаршей. У бывшего владельца кабинетом был заправский вкус относительно служебных аксессуаров. Утонченное создание с длинными ногами, одетое в черно-красные тона, точно подобранные под цвета секретарского пульта. Вот бы знать, как ее зовут? И как выглядят все мои заместители и референты? Кресло послушно всасывает тело, которого я сам еще не перестаю побаиваться, не изучив досконально все возможности. Полно. Мне некогда клеить ярлыки на свои ощущения. Я государственный муж. Пепельное лицо компьютерного видеотерминала смотрит дружелюбно-укоризненно. Телефакс ждет информационных подачек с настойчивостью электронного цыгана, а настольный вентилятор готов усердно врубиться в воздух и выпотрошить из него летний зной. Дергаю подряд ящики огромного стола и цепляюсь всеми органами чувств за табуны цифр, кочующих сквозь докладные, закрытые письма, отчеты и невразумительные диаграммы. Целый ушат облегчения выливается мне за воротник, едва обнаруживаю книжицу в бордовом сафьяновом переплете с именами и телефонами всех сотрудников министерства, структурой организации отделов и шифрами для входящей и исходящей документации. Смотрю на этот увесистый путеводитель по дебрям одного из внутренних органов государственного мракобесия, и в моих пальцах появляется привычный зуд, ибо хочу расписать содержимое книжицы в два плотных синих и красных столбца и снова начать подкоп под человечество. Теперь-то уж тротиловый эквивалент разрушительной мощи моего Неверия вырос и достиг гигатонн и несчастной. Утопии придется трепетать, ибо еще ни один живой человек не подбирался так близко к ее трухлявому горлу. Подожди, окаянная, я избавлю человечество от кровососущих иллюзий. Это будет самая крупная диверсия в мировой истории, причем диверсия без человеческих жертв.
Рвотно-брезгливый комок зашевелился в горле под тугим галстучным узлом, и на ум во всей полусказочной феерии своих ужимок явился Эдуард Борисович Смысловский, да так проворно, будто обвалился.
— Будьте любезны, вызовите моего первого референта по вопросам этики, — громко шепчу, окунув губы в омут ретранслятора, и включаю вентилятор. Он терзает ни в чем не повинный воздух и окатывает лоб острыми обрубками его волокон.
