— Я решил заняться хирургией, — объявил он, гордый тем, что сумел сказать это равнодушно.
— Очень хорошо, — ответила она с не меньшим безразличием.
Он сдержал досаду, распрощавшись с надеждой произвести на нее впечатление. Казалось бы, пора было к этому привыкнуть.
Они закончили ужин. По заведенному обычаю расхвалили хозяйку и принялись пить кофе, болтая и покуривая. Но замечания и ответы Элизабет становились все суше и отрывистей, она то и дело отвечала невпопад.
Наконец Деон откинулся на спинку стула и улыбнулся.
— Ну ладно, Лиз, все ясно. Ты просто не знаешь, как начать. Давай выкладывай.
Она скривила губы, словно соглашаясь с ним, но сказала уклончиво:
— Ничего особенного.
— Ну, зачем ты? Я тебя достаточно хорошо знаю.
Она окинула его изучающим взглядом. Он смотрел все с той же ободряющей улыбкой.
У нее опустились уголки губ, и она отвела взгляд.
— Деон, я решила больше не видеться с тобой.
Его улыбка стала вымученной, но он не согнал ее с лица.
— Могу я узнать почему? Что я сделал?
— Вряд ли это тебя интересует, но я полюбила другого.
Губы у него сжались, но он тут же вновь решительно растянул их, словно подгонял под шаблон, выражающий простейшие эмоции: поднятые уголки — радость, опущенные — печаль.
— И вы уже?..
Она посмотрела на него с вызовом.
— Пока нет. Но долго ждать не будем.
Ему было стыдно за рассчитанную жестокость своего вопроса, но ей этого показывать не стоило. Он покачивался вместе со стулом.
— Тебя ничто не изменит, — съязвил он. — Ты все та же.
— Как и тебя, любовь моя. — Она посмотрела ему в глаза, и он растерялся от этой скрытой неприязни. — Деон, в детстве мы давили апельсины коленками — стояли на них, пока они совсем не сомнутся. Потом протыкали в кожуре дырочку и высасывали сок. А выжатый апельсин выбрасывали. Вот так ты обращаешься с людьми. Но на этот раз поищи себе другой апельсин.
Он чуть не потерял равновесие и едва успел ухватиться за край стола, неловко смахнув на пол чашку с кофе. Смутившись, он раздраженно сел прямо — как это глупо вышло! Элизабет слегка улыбнулась. Он рывком придвинул стул к столику.
— Может быть, пойдем? Мы так ни до чего не договоримся.
Элизабет, повернувшись, взяла сумочку и плащ. Она первой направилась к двери и приторно-любезно болтала с толстым коротышкой итальянцем, пока Деон рассчитывался. За чаевые Деон получил поклон и улыбку благодарности, а затем, когда Элизабет отвернулась, — сочувственное пожатие плеч.
Это проявление мужской солидарности рассмешило Деона, и, шагая за Элизабет к ее машине, он испытывал почти облегчение. Элизабет включила зажигание и так рванула с места, что ему прищемило ногу дверцей, которую он не успел закрыть. Он готов был вспылить, но заставил себя сдержаться.
— Лиз, — сказал он затем примиряюще, тщательно выбирая слова. — Извини, что так получилось. Я не хотел тебя обидеть.
Она не отвечала. Лицо, повернутое к нему в профиль, было холодно и бесстрастно.
«Черт с тобой, потаскуха. Чего ради я должен за тобой бегать?» Он уже готов был высказать эту торопливую мысль в первых попавшихся невозвратимых словах, но его удержала еще теплившаяся где-то надежда и воспоминания о прошлом.
— Ну, послушай! — сказал он со всем теплом и обаянием, на какие был способен. — Прекратим эту глупую ссору. Она же ни к чему не ведет. Я пытался сделать тебе больно только потому… — он понизил голос, — потому что понял: я люблю тебя по-настоящему.
Он понимал, что получается все это неискренне, что его слова звучат фальшиво, как звон надтреснутого колокола. А ведь то, что он говорил с таким очевидным лицемерием, было правдой. Поймет ли она, сумеет ли уловить за пошлыми словами искренность ого чувства?
Она вела машину на большой скорости в крайнем левом ряду, потом вдруг без предупреждения резко свернула к тротуару, не обращая ни малейшего внимания на возмущенные сигналы сзади, и втиснулась в узкий свободный промежуток.
— Пройдемся, — сказала она и, не дожидаясь ответа, открыла дверцу.
Он догнал ее уже почти на набережной.
— Похоже, ты хочешь, чтобы я за тобой побегал, — сказал он с коротким смешком.
— Нет, Деон. Нам друг за другом бегать незачем. Я пробовала, даже когда ты начал убегать. Но с этим кончено. И можешь больше не бегать.
Свет уличного фонаря упал на ее гладкие волосы, и он подумал: дурак, слепой дурак!.. Она была прекрасна.
— Откуда ты взяла, что я убегал?
Она улыбнулась, насмешливо изогнув бровь, и это ироническое выражение задержалось на ее лице чуть дольше, чем следовало бы. Он отвел глаза.
С зимнего сурового моря дул холодный и сырой норд-вест. Длинные цепочки фонарей на набережной светились желтовато и тускло сквозь водяную пыль. Они были одни. Кому еще могло прийти в голову гулять в такую погоду?
Почему-то все критические моменты у нас с ней непременно разыгрываются на фоне морского пейзажа, с иронией подумал Деон и усмехнулся при этой мысли. Мы встретились на вечеринке у моря, нашим первым ложем был пляж, и поссорились мы, возвращаясь с пляжа. А теперь? Расстанемся тоже у моря?
— Значит, ты считаешь, что между нами все кончено?
Она тоже смотрела на море.
— Думаю, да. А ты? И потом в любом случае… ведь есть еще он.
Что-то в ее голосе заставило его насторожиться. Может, это тоже просто уловка с ее стороны? Маленькая комедия?
— Кто он?
— Неважно.
— А он существует?
— Что ты имеешь в виду?
— Он действительно существует?
Она холодно взглянула на него.
— Да.
— Когда вы познакомились?
— Давно.
— И ты уверена, что любишь его?
— Да.
— Но все-таки кто он?
Она раздраженно пожала плечами.
— К чему этот допрос?
— Ну, чтобы победить противника, надо знать его.
— У тебя нет никакого противника, Деон. Забудем это. Мы даже и боя не ведем. Возвращайся-ка в свою больницу.
— О чем ты?
— Ты же сам мне постоянно твердил, что твой первый долг — твои больные. Теперь ты можешь отдавать им все свое время.
Неужели правда, что он ссылался на работу, чтобы уклониться от встречи с ней? Да, правда (он грустно и недоуменно покачал головой).
Они шли по набережной, и их шаги в желтоватой мгле повторяло долгое эхо, которое пробудило бы в душе невыносимую печаль, если б они помолчали.
— Ты ко мне несправедлива, — сказал он обиженно, потому что чувствовал себя виноватым.
— Несправедлива?
— Но я же все-таки врач. У меня действительно есть обязанности перед моими пациентами.
— Ах, Деон. — Она беспомощно вздохнула. — Ну пожалуйста, не надо обманывать ни себя, ни меня.
— Это не обман.
— Ну прошу тебя, я ведь не настолько слепа.
Они дошли до проема в парапете. Отсюда ступеньки вели вниз, на открытый всем ветрам берег. Волны с грохотом накатывались на острые скалы. Они остановились, глядя на море.
Деону вспомнился другой вечер и другой берег, когда они шлепали босиком по ледяной воде. Она была нежна и мила, и они пережили удивительные часы. Он не даст ей уйти, он не отпустит ее без борьбы.
— Послушай. Ну пожалуйста, поверь мне. Я люблю тебя.
Она повернулась к нему, и ветер взметнул ее волосы вперед, словно два крыла.
— Сколько раз можно повторять? Все это ни к чему. Бессмысленно и бесполезно. Неужели ты сам не понимаешь?
— Я люблю тебя, — упрямо повторил он, точно эти слова могли все вернуть и исправить — как заклинание, которое может защитить его от будущего, вдруг ставшего неведомым и полным опасностей.
Задние огни высветили из темноты угол больничного корпуса и исчезли. Он еще слышал, как шумит мотор ее ярко-красного автомобиля, но вскоре и этот шум утонул в отдаленном гуле большого города.
Элизабет больше нет с ним.
Он продолжал стоять в темноте, там, где она его оставила, весь сосредоточившись на этой мысли, смакуя заключенные в ней страдание и грусть. Элизабет исчезла. Без поцелуя, без ласкового слова на прощание.
И он не верил.
Он думал о ней с сожалением, переживая боль утраты, пусть это была лишь утраченная любовь.
И еще он был убежден, что она не ушла навсегда.
Ветер тоскливо выл на углу в тон его настроению. Ветер был холодный, и Деон, повернувшись, пошел в теплое, светлое бунгало, где жили врачи-стажеры.
Он вдруг почувствовал, что ему не хочется быть одному, и с досадой оглядел пустую гостиную. А ведь минуту назад здесь были люди — стулья в беспорядке сдвинуты, в камине горит огонь, а на ковре лежит раскрытая книга. Люди были здесь и ушли, унеся тепло своего присутствия, звук своих голосов. Он вздрогнул от невыразимой тоски и одиночества.
