Шум вокруг ристалища все нарастал, так что Домостроя попросили играть погромче, и он, до предела усилив звук «Паганини», принялся импровизировать. Извергаемыми шестью динамиками «Паганини» раскатами, неотличимыми от шума целого оркестра и настроенными на ритмы латинского рока, патчанги, румбы, босановы, Домострой выдал кубинцам все известные ему романсеро, густо приправленные голосами множества инструментов, включая флейту и челесту. Хотя шум вокруг загона не стихал, и все так же дрались петухи и делались ставки, многие кубинки собрались вокруг Домостроя, танцевали друг с другом и аплодировали ему в самых зажигательных местах.
Он доиграл до середины медленную танцевальную мелодию, когда глаза ему закрыли чьи-то возникшие из-за спины ладони. Он почувствовал тонкий аромат духов, и женский голос угрожающе зашептал в самое ухо:
– Угадай, кто это.
Домострой вдавил ногой педаль, автоматически поддерживающую заданный ритм, и сказал:
– Не могу! – но тут же уловил в голосе что-то знакомое, хотя и не мог вызвать в памяти образ конкретной женщины.
– Ну попытайся, – протянула она, и этого оказалось достаточно.
Внутри у него все затрепетало.
– Донна Даунз?
– Она самая! – радостно засмеялась она, убрала руки и попросила его продолжать игру, а он, повернувшись, увидел ее во всем великолепии – волосы собраны на макушке и заколоты стеблями живых цветов, шея и плечи обнажены, длинное лиловое платье тесно облегало ее фигуру до середины бедер, а ниже свободно спадало до щиколоток. Прежде чем он придумал, что ей скажет, в загоне приблизился к развязке очередной бой, и комнату наполнил возбужденный рев. Домострой автоматически заиграл громче и быстрее, и неожиданно Донна села рядом с ним и принялась ему подыгрывать. Их импровизация в четыре руки заглушила прочие звуки.
Наконец был объявлен перерыв, и публика приступила к фуршету, организованному в соседней комнате. В загоне восстанавливали резиновое покрытие и завязывали мешки с окровавленными тушками мертвых петухов. Все еще не представляя себе, что сказать Донне, оробевший в ее присутствии Домострой предложил проводить девушку к буфетной стойке.
В соседней комнате их поманил седой кубинец. Пояснив, что это ее кавалер на сегодняшний вечер, Донна совершенно непринужденно представила Домостроя и другим своим друзьям.
Кубинец, как оказалось, жил по соседству с родителями Донны. Через них он познакомился с Донной вскоре после того, как перебрался в Америку, однако, поспешил он добавить, лишь недавно ему пришла в голову мысль куда-нибудь ее пригласить. Он признался, что страстно увлечен петушиными боями, поэтому и живет в Южном Бронксе, где эти поединки настолько популярны, что тамошний парламентарий, учитывая волю своих испано-язычных избирателей, несколько раз пытался внести на рассмотрение законодательного собрания штата Нью-Йорк законопроект о легализации этого спорта – совершенно, впрочем, безуспешно.
Объявили начало второго круга боев, и Домострой, извинившись, вернулся на свой пост за «Паганини». Гораздо позже, когда Донна со своими друзьями собралась уходить, он подошел попрощаться. Она сообщила, что получила его записку и собиралась вскоре позвонить, добавив, что сейчас раздумывает, участвовать ли в предстоящем конкурсе имени Шопена в Польше, и хотела бы поговорить с ним об этом, равно как и о Варшаве, где, как она читала, он в юности учился музыке. Но хотя голос ее звучал, как ему показалось, искренне, Домострой заставил себя считать, что это не более чем вежливость. Конечно, она не позвонит. В конце концов, с чего бы это ей быть к нему неравнодушной?
Через несколько дней, когда он заканчивал свое выступление у Кроицера, там появилась Донна.
В облегающих линялых джинсах и свитере, с распущенными волосами, она выглядела по-девчоночьи раскрепощенно.
Они сели за угловой столик в пустом обеденном зале, и Домострой какое-то время молчал, вдруг испугавшись ее близости. Когда она рассказала, как часто после их первой встречи на приеме в «Этюде» у нее возникало желание позвонить ему, он осмелел и признался, что и сам постоянно думал о ней. Еще он сказал, что совершенно не ожидал увидеть ее на петушиных боях, и спросил, не шокируют ли ее столь необычные развлечения. Донна ответила, что, принимая во внимание условия, в которых она росла, очень немногое способно ее шокировать. Один петух хотел убить другого, но оказался слабее и сам нашел смерть в загоне. Это естественный отбор, это нормально. А вот что действительно ненормально, так это огромное количество живущих в гетто Америки чернокожих людей, лишенных возможности на равных с белыми бороться за место под солнцем. Во всяком случае, в загонах Гарлема или Южного Бронкса.
Домострой не нашелся, что ответить, и тогда она, словно оправдываясь, стала рассказывать о своей жизни. Она сообщила, что живет сейчас – время от времени – с Джимми Остеном. После чего спросила, почему Домострой решил ей написать и чего от нее добивается. Он ответил, что хотел поговорить с ней, так как ему показалось, что его музыка близка ей. Возможно, с ее помощью он сможет вернуться туда, где снова станет самим собой.
– Что бы ты хотел узнать обо мне? – спросила Донна, и он почувствовал, что она ждет вопросов о ее понимании музыки, ее занятиях или репертуарных планах, однако по каким-то неясным причинам, вовсе не злонамеренным, решил быть искренним:
– Расскажи, почему ты жила с этим актером.
Своей просьбой он застал ее врасплох, она уставилась на него, отыскивая признаки враждебности, но, ничего подобного не обнаружив, поникла, словно превозмогая отвращение.
– Кто тебе о нем рассказал? – неохотно проговорила она и тут же добавила: – Прошу прощения – это ведь не имеет значения, не так ли? Но почему ты спросил об этом?
– Я хочу узнать тебя, Донна, – объяснил Домострой, – и, поскольку другого случая, возможно, не представится, мне было важно спросить тебя об этом человеке.
Она пристально всматривалась в его лицо, словно решала, можно ли ему довериться. Затем овладела собой и начала говорить спокойным голосом, не отрывая от него взгляда, как будто оценивала его реакцию на свои воспоминания.
– Пожалуйста, имей в виду, Патрик, что мне трудно объяснить то, что собираюсь тебе рассказать, – начала она, положив ладонь ему на руку и машинально поглаживая ее подушечками пальцев. – Листая недавно журналы в библиотеке «Джульярда», я случайно натолкнулась на научную статью о женской сексуальности. Там говорилось, что, когда женщина возбуждается – от реального ли физического контакта или воображаемого, – кровь приливает к влагалищу и учащается вагинальный пульс. Исследователи обнаружили, что во время оргазма при увеличении частоты вагинального пульса количество крови уменьшается, и, хотя информация эта получена благодаря использованию сложнейших исследовательских технологий, медицина не способна как-то объяснить такой результат.
Она смотрела на него, словно ожидая ответа. Но он не отзывался. Он разглядывал ее руку, лежащую на его руке, и его тревожила мысль, что скоро она отправится восвояси.
– Если такой простой физиологический момент остается пока тайной для науки, то и я, наверное, никогда не пойму, что заставило меня полюбить Марчелло.
Домострой почувствовал, как непостижимый мир ее прошлого стеной вырастает между ними. Ее зеленые глаза смотрели на него без всякого выражения, и, встречаясь с этим взглядом, он гадал, разрушится ли эта стена, прежде чем угаснет его чувство.
Потом она сказала, что впервые влюбилась, когда ей было двенадцать. Они с тем белым мальчиком украдкой встречались по ночам в развалинах сгоревшего дома недалеко от гарлемской квартиры ее родителей. Парню было шестнадцать, он был неловок и боязлив, возможно, потому, что все вокруг него было черным – ночь, обугленный дом, девчонка, которую он тискал. Сколько-то раз они встречались, и целовались, и обнимались, пока едва ли не через неделю после того, как он лишил ее девственности, его родители отправили за ним полицию. Их нашли обнимающимися в развалинах, и, поскольку полицейские оказались белыми, Донну загнали в полицейский фургон, словно бродячую собаку, доставили в участок и обвинили в занятии проституцией. На ночь ее заперли в камере с двумя женщинами – черными проститутками, которые обращались с ней так чутко, словно со своей дочерью; наутро ее освободили под поручительство отца, который взял с нее обещание никогда больше не встречаться с тем белым парнем.
Происшедшее объяснило ей, что, даже если ты и не думала приставать к своему возлюбленному, тебя все равно могут арестовать по этому обвинению. К тому времени, как ее семья перебралась из Гарлема в более зажиточный Южный Бронкс, она распрощалась с детством, перестала стесняться своей сексуальности, освободилась от стыда и страха и откровенно возмущалась, когда мальчишки пытались довести ее до оргазма с помощью рук. Она сознавала себя не по годам развитой, и это ее совершенно не беспокоило. Ей пришлась по душе мысль, что она торчит на сексе, как иные ее однокашники на коке. А уж когда Донна превратилась в зрелую девушку, она решила, что всегда будет брать инициативу на себя и добиваться только тех любовников, которые того стоят.
