Она родилась в настолько мелком уездном городишке, что иное село больше. У Ларисы не было папы, была трудолюбивая, безалаберная, охочая до половой любви мама. Двое младших – сестрёнка и братик, – тоже не знавшие отца, а только добрую мягкую маму и добрую строгую старшую сестру, которых они беззаветно любили, а на сестру – так чуть не молились вслед за матерью. Почему «Лариска такая умная»? – она понятия не имела. Сама она работала в уездном универмаге, где ничего, кроме драповых сапог и резиновых пальто, не было. Простите, я заметила, что существительные с прилагательными предыдущего предложения не на тех, на ком следует, «поженились». И сразу же вспомнила фильм «Дежавю»:
– Тефтель с рисом, котлета с картошкой.
– Мне тефтель с картошкой.
– Тефтель с рисом! Котлета с картошкой! – как энкавэдешник на допросе, цедит официант советского общепита на американского мафиози, считающего себя в очередном эпизоде амнезии профессором-энтомологом, следующим на Суматру.
– Тефтель с рисом, котлета с картошкой, несите, – примирительно говорит «красному» официанту настоящий профессор-энтомолог одесского университета. – Не спорьте! – тихо шепчет он мнимому коллеге. – Поменяемся.
– Нет! Менять нельзя! Тефтель с рисом! Котлета с картошкой! – уже чуть не доставая наган, чеканит официант-энкавэдешник.
«А где, бишь, мой рассказ несвязный?»[7] Нет, не в Одессе пыльной, где Александр Сергеевич Пушкин боролся с саранчой, а там, в российской грязной глубинке, где мама Ларисы Пичугиной работала посреди драповых пальто и резиновых сапог. И совершенно непонятно было, на что их менять, потому что подобные монстры висели и стояли по всей стране, где всё было на благо человека и всё было во имя человека. И никому, говоря честно и откровенно, нужны не были. Не понимаю, почему какой-нибудь пафосный скульптор до сих пор не изваял гигантский памятник драповому пальто в резиновых сапогах?! На это можно было бы откусить значительную часть годового бюджета министерства культуры нашей страны, где в уездах, честно говоря, мало что изменилось, кроме ассортимента универмагов, в которых женщины, подобные маме Ларисы Пичугиной, до сих пор не могут позволить себе отовариваться.
Лариса тем не менее маму любила. И мама любила Ларису. Любила и где-то даже боготворила. А уж когда Лариса закончила десятилетку с золотой медалью... Медалью, полученной тут чуть не впервые за всю историю существования ветхой школы... Затем сама поехала в большой город и сама поступила в медицинский институт... Мама стала считать Лариску богоподобной. Врачи больших городов рисовались маме сытыми, гладкими, как тюлени, и все как один – богатыми.
– Ну вот! Будет теперь, кому мне деток помочь поднять, да и самой на старости лет не зубы старые пережёвывать, – говорила Ларисина мама соседкам.
Лариска училась, глотая порой голодные слёзы, на отлично. Строила из себя в редкие приезды домой городскую даму (не без этого, сами, что ли, молодыми дураками не были?). А на вопрос: «Чего такая тощая?» – отвечала: «Так модно! Специально на диете сижу!»
Мать очень старшей дочерью гордилась. Похвальные листы с первого по десятый класс были развешаны по стенам малогабаритной квартирки в двухэтажном – не пойми из чего сделанном – домике. Нет, не собственном, а государственном. В общем, кто с уездным бытом знаком – тот в курсе. А кто в нашем прекрасном «Дефолт-сити» родился в эру сникерсов – тому и не объяснишь.
Когда Лариска закончила институт и невероятными – ох, лучше вам и не знать – путями не только получила офтальмологию, но и осталась при больнице в небольшом, но всё-таки ближайшем городе-спутнике большого города, мать ожидала наступления эпохи вспомоществования от дочери-доктора.
«Светка с Алёшкой растут. Жрать хотят всякое и тряпок модных, благо сейчас всё есть, кроме денег. Не могла бы ты, Ларисушка, высылать нам хоть небольшую часть своей зарплаты, а то совсем у нас тут плохо. В общем, у нас всё хорошо, Светка ничего по дому делать не хочет, только по вечерам на скамейке сидит с подружками. Лёшка связался с поселковыми и каждый вечер стоит под магазином, пьёт пиво и плюётся. Так что ты, если можешь, приезжай и повлияй. У Тоньки Самокрутовой дочь в Москве маникюршей, каждый месяц матери деньги шлёт. А я всем хвастаюсь, что ты у меня глазной доктор, а не какая-то там... стрелки на чужих вонючих копытах подрезать. Любим тебя и ждём. Твои мама, Светка и Алёшка...»
И что должна была ответить Лариса Пичугина любимой матери? Что «зарплаты» в интернатуре на один маникюр не хватит, что Лариса, увы, санитаркой теперь уже не может подрабатывать, потому что врач, и то магазины по ночам моет, то рефераты лентяям за копейки пишет, то... Ох, мама, мама! Лучше тебе ничего этого не знать. Приехать и повлиять?.. Ага. Хорошо бы. Да только на билет туда-обратно столько уйдёт, что на влияние сил уже не останется. Только на повыть в подушку.
В общем, некуда было Ларисе в случае окончательного фиаско, в отличие от Софьи, идти. Уж во всяком случае, не в уездный город возвращаться, иначе зачем всё это было? И светлый ум, и неожиданные для «выблядка» способности? И шесть лет института, и годы интернатуры – на одной энергии юности, макаронах с гречкой и кефиром, в трепетно оберегаемых тряпках китайского происхождения, на вере в свет в конце этого бесконечного беспросветного тоннеля на фоне открыточных видов нашего (вашего?) города. Просто О’Генри какой-то, хоть волком вой! Но волком-то вой. А рассказ «Меблированная комната» не читай. Не читай! И даже не вспоминай! О-о-о!!! Опять!..
Нет. Вечное «нет». Пять месяцев беспрестанных поисков, и всё напрасно... Он любил её сильнее всех и давно искал её. Он был уверен, что после её исчезновения из дому этот большой, опоясанный водою город прячет её где-то, но город – как необъятное пространство зыбучего песка, те песчинки, что вчера ещё были на виду, завтра затянет илом и тиной...
...Взлёт надежды отнял у него последние силы. Он сидел, тупо уставившись на жёлтый, шипящий рожок. Потом подошёл к кровати и стал разбирать простыни на полосы. Перочинным ножом он крепко законопатил ими двери и окна. Когда всё было готово, он потушил свет, открыл газ и благополучно растянулся на постели.
В этот вечер была очередь миссис Маккуль идти за пивом. Она и сходила и теперь сидела с миссис Пурди в одном из тех подземелий, где собираются квартирные хозяйки и где червь если и умирает, то редко[8].
– Сдала я сегодня мою комнату на третьем этаже, ту, что окнами во двор, – сказала миссис Пурди поверх целой чашки пены. – Снял какой-то молодой человек. Он уже два часа как лёг спать.
– Да что вы, миссис Пурди, неужто сдали? – сказала миссис Маккуль, сопя от восхищения. – Прямо чудо, как вы умеете сдавать такие комнаты. И как же вы, сказали ему или нет? – закончила она хриплым таинственным шёпотом.
– Меблированные комнаты, – сказала миссис Пурди на самых меховых своих нотах, – для того и существуют, чтобы их сдавать. Я ему ничего не сказала, миссис Маккуль.
– И правильно сделали, миссис Пурди: чем же нам и жить, как не сдачей комнат. Вы, прямо скажу, деловая женщина. Ведь есть которые нипочём не снимут комнату, скажи им только, что в ней человек покончил с собой, да ещё на кровати.
– Ваша правда, жить всем нужно, – заметила миссис Пурди.
– Нужно, миссис Пурди, ох как нужно! Сегодня как раз неделя, что я вам помогала обмывать покойницу. А хорошенькая была какая, и чего ей понадобилось травить себя газом, личико такое милое у неё было, миссис Пурди.
– Пожалуй, что и хорошенькая, – сказала миссис Пурди, соглашаясь, но не без критики, – только вот родинка эта на левом виске её портила. Наливайте себе ещё, миссис Маккуль.
«Ну уж нет, фигушки! Не дождётесь! Я не песчинка и не плохонькая актрисулька, в поисках ангажемента бросившая хорошего возлюбленного. У меня нет никакого возлюбленного, зато трое за спиной и отступать из большого города некуда! Хватит ныть и прокручивать про себя О’Генри! А уж если и прокручивать, то что-нибудь жизнерадостное! Вот, например, «Рождение ньюйоркца»! Да! И я выживу! И буду веселиться и размахивать кулаками, а не киснуть и умирать, оставляя после себя ненужный никому запах резеды! Марш-марш бегом узнавать, где толковые курсы маникюра-педикюра. И вообще! Моя квартирная хозяйка не какая-то сволочь и как-то раз даже согласилась два месяца подождать с оплатой. Так что нечего сопли распускать!» – думала Лариса Александровна Пичугина, топая на очередное сборище в конференц-зале, где очередной коммивояжёр не то от фармакологии, не то от медицинской техники должен был провести презентацию для врачей. Ознакомить их, так сказать, с новинками, которыми конкретно их больница в ближайшее время не прибарахлится. Ну да администрация никогда не против подобных странствующих продавцов, потому что они щедро делятся с сирым больничным миром брендированными ручками, разноцветными проспектами, бумагой, блокнотиками и прочим «индейским» товаром.
