Мо Янь - Устал рождаться и умирать

Положив газеты и письма, он достал из мешка небольшую квадратную деревянную коробку с ярлыком «заказное» и вручил брату. Потом вынул блокнот и ручку, чтобы он расписался в получении. Брат взял коробочку, глянул на подпись и сказал стоявшей рядом Хучжу:

— Это от зампредседателя Чана.

Я понял, что речь идёт о «ревущем осле». Этот паршивец так преуспел в своём бунтарстве, что стал заместителем председателя уездного ревкома по пропаганде и искусству. Я слышал, как брат рассказывал об этом сестре, и обратил внимание, какие смешанные чувства отразились на её лице. Я знал про её сильное чувство к Сяо Чану, но его стремительная карьера стала препятствием для её любви. Любовь между одарённым студентом академии искусств и красивой деревенской девушкой ещё возможна, но вероятность того, что на такой женится человек, ставший в двадцать лет руководящим работником уездного уровня, почти равна нулю, будь она красивее Си Ши.[136] Брат, конечно, тоже понимал, что у неё на душе, и я слышал, как он увещевает её:

— Ты бы пореальнее смотрела на вещи. Ма Лянцай поначалу вообще был монархистом, а потом стал сам по себе. Почему же тогда его назначили заместителем председателя? Неужели непонятно, что на уме у зампредседателя Чана?

— Разве это он назначил Ма Лянцая? — упорствовала сестра. Брат молча кивнул. — Значит, он хочет, чтобы я вышла за Ма Лянцая?

— А разве это не очевидно?

— Он что, сам тебе так сказал?

— А разве нужно, чтобы он это говорил? Разве большой человек непременно должен облекать в слова то, что думает? Достаточно намёка, а там уж сама соображай!

— Ну уж нет, — заявила сестра. — Я должна услышать это от него. Скажет — выходи за Ма Лянцая, вернусь и тут же выйду! — Глаза у неё уже были полны слёз.

Ржавыми ножницами брат вскрыл коробочку, развернул упаковку из старых газет, два слоя белой оконной бумаги и один — жёлтой гофрированной. Под всем этим был завёрнутый в красный шёлк большой, с чайную чашку, керамический значок с изображением Председателя Мао. Брат держал значок обеими руками, и по щекам у него текли слёзы. Не знаю, то ли улыбающееся лицо Председателя Мао его растрогало, то ли это выражение глубокой привязанности и крепкой дружбы со стороны Сяо Чана. Держа в руках значок, брат показал его всем присутствующим. Момент был торжественный, как при священнодействии. Потом моя будущая невестка Хучжу бережно приколола его брату на грудь. Похоже, значок был довольно увесистый, даже куртка оттянулась.

Накануне Праздника весны брат с компанией решил поставить полностью пьесу «Красный фонарь». Роль Темэй досталась, конечно, Хучжу. Как я уже говорил, её длинная коса как нельзя лучше подходила для этой роли. Изначально партия Ли Юйхэ предназначалась брату, но голос у него сел — он не пел, а вопил как кот, — и пришлось эту главную роль отдать Ма Лянцаю. По правде говоря, Ма Лянцай больше походил на Ли Юйхэ. Брат ни за что не захотел играть ни японца Хатояму, ни тем более предателя Ван Ляньцзюя. Пришлось ему согласиться на роль связиста, который спрыгивает с поезда, чтобы отправить секретную телеграмму. Всего раз он выходит на сцену и тут же гибнет как герой. Погибнуть за революцию для брата было то что надо. Молодёжь быстро порасхватала остальные роли. Живой интерес к постановке в деревне проявляли все. Каждый вечер на репетиции в конторе ревкома ярким белым светом горел газовый фонарь, в помещении толпился народ, сидели даже на балках. Множество зевак пристраивались у окон, в дверях, вытягивая шеи, а стоявшие сзади отпихивали их в сторону, чтобы самим что-то увидеть. Получила роль и Хэцзо, она играла соседку Темэй. Целыми днями ходил за Цзиньлуном хвостиком, канюча роль, и Мо Янь.

— Катись-ка ты и не путайся под ногами, — отшил его брат.

— Командир, ну хоть какую-нибудь роль дай, — моргал глазёнками Мо Янь. — У меня же просто талант актёра. — И, сделав стойку на руках, он прокрутил сальто.

Брат сказал, что ролей действительно не осталось.

— Так добавьте, — нашёлся Мо Янь.

— Тогда будешь шпионом, — ответил брат, поразмыслив.

Одной из главных была роль матушки Ли, но в ней много текста и пения, необразованной девушке не по плечу. Судили-рядили и предложили моей сестре. Но та с полным равнодушием отказалась.

Был в деревне человек по прозванию Чжан Юцай: всё лицо в шрамах от рождения, но голосина звучный донельзя. Он и вызвался на эту роль, но брат его кандидатуру отверг. Голос у Чжана действительно отменный, да и энтузиазма хоть отбавляй — вот заместитель председателя, богато одарённый талантами Ма Лянцай и стал убеждать брата:

— Революционную активность масс можно лишь поддерживать, председатель, подавлять её не стоит. Пусть сыграет тётушку Тянь.

Эту роль Чжану и доверили. Хотя пропеть-то нужно было пару строк: «Неоткуда ждать помощи бедняку, если другой бедняк не поможет, две горькие дыни на одной плети растут; помогу барышне, чтобы избежала опасности и устремилась в будущее». Но стоило ему рот раскрыть — чуть крышу дома не сорвало, бумага в окнах загудела и задрожала.

На роль матушки Ли так никого и не нашлось. Конец года приближался, давать представление нужно было сразу после Нового года. Да ещё позвонил Чан — сказал, что, возможно, приедет руководить постановкой, чтобы помочь нашей деревне стать образцом распространения революционных пьес. Брат при этой новости и обрадовался, и забеспокоился, на губах волдыри повскакивали, а голос охрип ещё больше. Он снова подъехал к сестре, упомянув о приезде зампредседателя Чана.

— Ладно, сыграю, — в слезах согласилась она.

С самого начала «культурной революции» я, мелкий единоличник, был ужасно одинок. Все в деревне, включая хромых и слепых, стали хунвейбинами. Все кроме меня. Революционный энтузиазм бил ключом, а я мог лишь наблюдать всё это со стороны. Мне в тот год исполнилось шестнадцать — самый возраст для дерзаний, время, когда хочется совершать грандиозные дела, перевернуть всё вверх дном. Меня же безжалостно отодвигали в сторону, и в душе копились самые разные чувства — неполноценность, униженность, тревога, зависть, страстные желания и мечты. Однажды я набрался храбрости и, отбросив всякий стыд и возвышенность, обратился к Цзиньлуну, хоть и питал к нему лютую ненависть, с просьбой разрешить мне влиться в революционный поток. Он отказал. Теперь соблазн участия в театральной труппе заставил снова идти на поклон.

Цзиньлун вышел из временного нужника к западу от ворот, который ограждали стебли кукурузы. Двумя руками он застёгивал пуговицы на штанах, лицо ему заливали красные солнечные отсветы. Крыша дома в снегу; колыхаясь, разносится дымок. На стене устроились красавец-петух и старые несушки со скромным оперением. Пробежала, поджав хвост, собака. Ситуация простая и суровая — прекрасный момент, чтобы поговорить. Я поспешил навстречу брату и загородил ему дорогу.

— Ты чего это? — опешив, строго спросил он.

А у меня и язык отнялся, уши пылают. Я долго что-то мычал, сквозь зубы еле вырвалось «брат» — я первый раз назвал его так после тех побоев, когда я вслед за отцом стал единоличником.

— Брат… — пролепетал я. — Хочу вот вступить в ряды твоих хунвейбинов… Хочу сыграть предателя Ван Ляньцзюя… Знаю, никто не хочет эту роль, все скорее чёрта сыграют, чем предателя.

Брови у него удивлённо взлетели, он оглядел меня с головы до ног и с ног до головы и с величайшим презрением произнёс:

— Не годишься ты!..

— Почему? — заволновался я. — Плешивый Люй и Пигалица Чэн могут играть японских солдат, даже Мо Янь может играть шпиона, а я почему нет?

— Плешивый Люй из батраков, отца Пигалицы Чэна закопали живым помещики из Хуаньсянтуань. Мо Янь хоть из середняков, но его бабка скрывала раненых бойцов Восьмой армии, а ты — единоличник! Понятно, нет? Единоличники ещё более реакционны, чем помещики и зажиточные крестьяне. Эти хоть честно проходят перевоспитание, а единоличники открыто противостоят народной коммуне. Противостоять коммуне значит противостоять социализму, противостоять социализму значит противостоять компартии, противостоять компартии значит противостоять Председателю Мао. А противостоять Председателю Мао — гиблое дело!

Петух с курами на стене так раскудахтались, что я от страха чуть в штаны не надул. Брат огляделся и, увидев, что поблизости никого нет, продолжал уже вполголоса:

— В уезде Пиннань был один единоличник, так в самом начале движения бедняки и беднейшие середняки подвесили его на дереве и забили до смерти. Всё его имущество поступило в общественное пользование. Если бы не моё скрытое покровительство, вы с отцом давно бы уже отправились к Жёлтому источнику.[137] Ты это дело с ним потихоньку обговори, втемяшь в его дубовую башку, что нужно использовать момент и вместе с волом вступать в коммуну, вливаться в коллективное хозяйство. Пусть всю вину свалит на Лю Шаоци,[138] повернёт оружие против бывших властей, чтобы втереть очки и получить оправдание, и порядок. А будет упорствовать в своих заблуждениях, упорно сопротивляться до конца — значит, уподобится богомолу, который пытался остановить колесницу, себе искать погибели. Скажи, пусть пройдёт по улице и покается перед массами, это будет самое безболезненное. Следующий шаг — ждать, как народ к этому отнесётся, тут я заставлять никого не могу. Если революционные массы захотят вас обоих повесить, мне ничего не останется, как поступиться родственными отношениями ради великой цели. Видишь два толстых сука на абрикосе? От них до земли метра три: чтобы вешать, лучше не придумаешь. Давно хотел тебе всё это сказать, да случая не представлялось. Теперь вот сказал, и передай отцу: вступаете в коммуну — открываются широкие перспективы, все будут довольны: и люди, и скот. Не вступаете — на каждом шагу будут ждать препоны: как говорится, и небо будет гневаться, и люди роптать. И ещё одну неприятность скажу. Если ты и дальше будешь с отцом единоличничать, боюсь, тебе и жены не найти: колченогие и кривые и то не пойдут за единоличника.