– Чтобы контролировать абсолютно все?! Но это же невозможно…
– Я говорил, кажется, что многому научился и продолжаю учиться у истории. Ни одна цивилизация не устояла и двух сотен лет, перейдя от наступления к обороне. Ни одна. Таковы упрямые исторические факты. Коммунизм рухнул, когда на деле отказался от идеи завоевания всего мира. Рухнет и христианство, если откажется от доктрины вселенской Церкви. Рухнет ислам, если перестанет распространяться. А мне просто нравится моя цивилизация. Я считаю ее лучшей. Главным достижением человечества и в то же время его окончательной целью. И поэтому делаю и буду делать все, чтобы эта цивилизация была повсюду. Но одними лишь проповедями, как вы понимаете, добиться этой победы сложно. Нужны другие инструменты. Церковь, если вы помните, именно потому добилась таких впечатляющих успехов, что создавала государства, в которых была господствующей, а зачастую – единственной идеологической доктриной…
– Не слишком ли много и часто вы объясняетесь в любви к христианству, – для еврея, которым себя провозглашаете?
– Ощущаю, дорогая, – Майзель улыбнулся. – Ощущаю. Дьявол вновь спрятался в детали… Нет. Я не христианин, но я друг христианства, как вам известно. Мне оно нравится. Я ощущаю с ним некоторое родство, если хотите…
– А буддизм? Индуизм? Как быть с ними? Про ислам я не спрашиваю, иначе вы не слезете со своего любимого конька недели две.
– Пани Елена, вы чудо, – Майзель посмотрел на нее с такой нежностью, что Елене захотелось выскочить из кабинета. – Мне симпатичен буддизм, потому что он неагрессивен. А индуизм – вещь настолько в себе и специфическая, что никак моей цивилизации не угрожает. И с продвижением ее в эту часть света он так же не выдержит конкуренции с христианством. Потому что именно христианская религиозно-этическая доктрина как нельзя лучше способствует цивилизационным процессам. Она для этого предназначена. И совместить цивилизацию с языческими верованиями, даже тщательно структурированными и детально проработанными тысячелетней практикой, не получится. Потому что это невозможно. Но все хотят иметь телевизор, компьютер и автомобиль, веселиться и путешествовать, и желательно в безопасности. Поэтому в какой-то момент храмы Шивы и Парвати превратятся из действующих культовых учреждений в музеи.
– Это просто чудовищно. Как вы можете?!
– Что же в этом чудовищного? – удивился Майзель. – Никто не собирается взрывать эти храмы и объявлять их священнослужителей прислужниками дьявола. Больше того, – если кто-нибудь в порыве священного рвения попытается это сделать, то получит жесточайший укорот. Мы не какие-нибудь обдолбавшиеся анашой талибы. Это угасание произойдет само собой, прежде всего потому, что языческая доктрина просто перестанет быть адекватной моделью действительности для тех самых людей, которые ее нынче исповедуют. Как и ислам, кстати.
– Мы договорились не касаться сегодня этой темы.
– Ах, простите, дорогая, – Майзель шутовски поклонился. – Конечно.
– А какова в этом случае судьба иудаизма?
– Есть доктрины, с которыми возможно мирное сосуществование и сотрудничество. К ним относятся иудаизм и буддизм. Про всех остальных мы помолчим, по вашей настоятельной просьбе.
– Но вы-то?!
– А что я? – Майзель пожал плечами. – Я человек не религиозный. Я не признаю обрядовую сторону религий, отдавая должное роли обрядов в становлении и укреплении религии. Я убежден в том, что религия, провозглашающая веру в Бога, а человека – венцом творения, продуктивнее и полезнее, чем вера в науку или в то, что Версаче завершил историю одежды на земле. Я деист, как и просветители или отцы-основатели Америки. О нет, не надо так улыбаться, я же не меряюсь с ними, я просто на них равняюсь… Но, в отличие от них, я считаю монархию наилучшим способом государственного устройства. Потому что только тот, кто не должен думать о завтрашних выборах, у кого впереди вечность, может делать настоящее дело, а не играть в политические бирюльки. Разумеется, для этого необходимо чувство ответственности и уровень профессиональной подготовки, совсем не характерный для обычного среднестатистического гражданина. Но, дорогая, признайтесь себе шепотом, – разве случайно люди становились князьями, военачальниками, монархами? Разве аристократия – это выдумка? Это ведь не что иное, как попытка закрепить некоторые наследственные признаки, необходимые для эффективной цивилизационной деятельности. Только не нужно замыкаться и возводить все в абсурд. Аристократия как институт должна быть открыта для лучших, чтобы свежая кровь всегда присутствовала и давала новые ветки…
– Вы евгеник какой-то…
– Есть вещи, незаслуженно забытые или напрасно ошельмованные. А также бессмысленно поминаемые всуе. Разве это для вас новость?
– Какое отношение имеет весь этот чудовищно эклектичный доктринальный коктейль к иудаизму? Хоть убейте, никак не пойму.
– А перечитайте на досуге книгу Царств, пани Елена. И фундаментальное исследование нашего большого израильского друга, профессора университета Бар-Илан Биньямина Рошаля, о становлении института царской власти в еврейском государстве библейской эпохи. И поймете, что имеют. К тому же самое непосредственное. И то, что этого не видно в первом приближении, вовсе не значит, что это вообще не так. В иудаизме как доктрине очень много вещей, которые я нахожу правильными и вполне современными. Нет ничего странного, что я их использую. А то, что я монархист, так и вовсе вытекает из факта моего еврейского происхождения. Потому что евреи – подразделение армии Царя Вселенной, как иначе мы можем относиться к отражению власти Всевышнего в этом мире, которым является королевская или царская власть?
– Все равно это дикость.
– Дикость – совершенно не обязательно и не всегда плохо. Дикость не в смысле необузданность и неуправляемость, а дикость как первозданность и близость к истокам, конечно же.
– Но вы и ваш любимый король – именно необузданные и неуправляемые дикари. Насколько вы близки к истокам, мне судить трудно, но то, что вы оба – удивительно первозданные существа с потрясающе мифологическим сознанием, абсолютно верно. Непонятно, как его величество, будучи тем, кто он на самом деле есть, умудрился получить академическую степень…
– Быть доктором философии отнюдь не обязательно означает быть при этом еще и толстовствующим исусиком, пани Елена. А я – так и вообще учился в основном стихийно и на практике, – Майзель виновато вздохнул и потупился.
– С вами тяжело спорить, – пожаловалась Елена.
– Да? Отчего же?
– Вы практически не злитесь.
– Это плохо?!
– Когда человек злится, он теряет контроль и раскрывается. И выбалтывает что-нибудь по настоящему важное. А вы – никогда не злитесь. Иногда делаете вид, но это не в счет, это приемчик такой… Я сама так умею. По-настоящему вы не злитесь. Это удивительно и обезоруживает. Возникает ощущение, что вы знаете нечто, всем остальным неведомое, и не доводите это до нашего сведения, руководствуясь исключительно заботой о нашем душевном равновесии.
– Откуда вы это взяли?
– Что?
– Откуда вы знаете то, что сказали сейчас?
Елена подняла на Майзеля глаза, и ей сделалось страшно. Потому что спрашивал ее сейчас вовсе не человек, а самый настоящий дракон. И то, что он оставался при этом в человеческом облике, не имело ровным счетом никакого значения.
– Вы сумасшедший, – тихо сказала Елена, не в силах отвести взгляд. – Просто сумасшедший. Опасный сумасшедший.
– Если бы вы знали, как близки сейчас к истине, – Майзель вздохнул, и драконье выражение исчезло с его лица, а глаза перестали жечь.
– Когда я была близка к истине? – Елена уже опомнилась и вцепилась в Майзеля совершенно бульдожьей хваткой. – Когда сказала, что вы сумасшедший, или когда обмолвилась о некоем знании?
– Это неразделимо, дорогая, – он усмехнулся.
– И что это за знание?
– Когда-нибудь… Возможно, я скажу вам. Если…
– Если что? Если заслужу?
– Если я увижу, что вы готовы.
– Я готова.
– Нет. Пока нет, пани Елена. Поверьте, я знаю.
Елена никак не могла прогнать от себя картину, только что представшую перед ее глазами, – как человек превращается в дракона. О, нет, это не было дьявольщиной… Это было именно лицо дракона. Дракон мог быть с ее стороны, а не с той. Но это был, без всякого сомнения, дракон. И это пугало Елену больше всего.
– Вы часто корчите эту рожу?
– Рожу?
– А что же это?!
– Ну… Вы первая это так назвали, – он улыбнулся.
– Если вы ждете от меня благоговения и трепета, то совершенно напрасно. Я стремлюсь понять вас, понять, что вы такое, как стали таким и почему… – Елена пожала плечами и поежилась. – А для благоговения и трепета найдите себе кого-нибудь попроще.
– Что я такое и почему… – повторил Майзель задумчиво и покачал головой.
