— Он сказал, что любит меня, — говорит она, — но что сейчас он не должен жить со мной. Моя опека мешает его внутреннему росту.
Что? Неужели правда? Это все?
— Может быть, он и прав, — говорит Питер.
Похоже, она не слышит в его тоне ничего необычного.
— Дело в том…
Питер колеблется. С улицы доносится легкий шелест, едва различимая на слух мелкая дробь. Снег, как и предсказывали синоптики. Сероватая бесплотная взвесь, подхваченная ветром.
— Он обожает меня и все такое прочее, — говорит Ребекка, — но сейчас ему нужно побыть одному.
— А…
Может быть, в таком случае Миззи вовсе и не собирался шантажировать Питера, может быть, он знал, что ему все равно бы не поверили, а может быть — что хуже — ему было просто приятно приехать вот так, всех измучить и двинуться дальше? Может быть, он просто играл с ними, проверял их на вшивость?
Ребекка поворачивается к Питеру. У нее бледное лицо в тусклых бисеринах пота.
— Я кое-что поняла.
— Что?
— То, что я жила в выдуманной реальности.
Так… Ну вот, все-таки начинается. Она думала, что у нее благородный порядочный муж, не лишенный определенных недостатков, но не способный, просто не способный совершить то, что совершил Питер.
— Мм.
— Мне казалось, что, если я смогу сделать так, чтобы Миззи смог почувствовать себя счастливым, случится чудо.
— Какое?
— Я тоже стану счастливой.
У Питера все обрывается внутри. А ему-то казалось, что она и так счастлива.
— По-моему, ты просто расстроена сейчас.
Она прерывисто вздыхает. Она не плачет.
— Да, — говорит она, — расстроена… И знаешь…
Он молчит.
— Когда Миззи сообщил мне, — продолжает Ребекка, — что уезжает в Сан-Франциско заниматься не пойми чем, и быстренько раскрутил меня на авиабилет, я не разозлилась, то есть разозлилась, конечно, — но не только.
— А что еще?
Питер никогда еще не чувствовал себя так глупо.
— Я почувствовала зависть. Мне расхотелось быть собой. Расхотелось быть зрелым, уравновешенным человеком, способным купить ему билет… Захотелось быть юной, не знающей, как жить дальше… И свободной.
Нет, Ребекка, что ты говоришь? Тебе же всегда требовалась стабильность. Это мне нужна свобода. Это я готов к сумасшедшим поступкам.
— Свободной? — переспрашивает он чужим голосом.
Ребекка, у тебя не может быть таких желаний, это мои желания.
Они оба молчат. Слышно, как снег барабанит в стекло. У Питера такое чувство, что он сейчас потеряет сознание, натуральным образом грохнется в обморок.
Он слышит, как он спрашивает:
— Ты хочешь быть свободной от нас?
— Да. Думаю, что да.
Что? Что? Нет. Ты же счастлива, вполне счастлива. И вполне довольна нашей бурной (пусть иногда и не слишком интересной) жизнью. Это я, Питер, хотел от тебя сбежать и боялся тебя этим ранить.
— Милая, — говорит он.
Одно это слово.
— Ты ведь тоже несчастлив, разве нет? — спрашивает она.
Он не отвечает. Да, конечно, конечно, он несчастлив. Но ведь это его прерогатива, не ее, а ей положено быть твердой и непоколебимой. У нее есть право быть ранимой, но быть несчастной — нет, такого права у нее нет. Ее задача — удерживать его от необдуманных поступков.
— То есть ты предлагаешь расстаться? — говорит он.
— Прости, я уже давно об этом думаю.
Интересно, как давно? Сколько лет уже ты притворяешься, что все нормально?
— Я не знаю, что на это сказать.
Она садится на кровати, глядя ему прямо в лицо ничего не выражающим взглядом.
— Знаешь, я загадала, что если смогу помочь Миззи, то и сама буду счастлива.
— А тебе не кажется, что в этом есть какое-то…
Она смеется — гулкий, полый звук.
— Безумие? Кажется.
— Значит, ты меня бросаешь, потому что Миззи уехал в Сан-Франциско?
— Я тебя не бросаю. По-моему, это некорректная формулировка. Мы с тобой расстаемся, вот как это называется.
Может ли быть, чтобы этот монолит, каким Питер всегда представлял свой брак, оказался таким непрочным? Возможно ли, чтобы все его секреты, хитрости, льстивые речи и обольщения были просто ни к чему? Вот один из них объявляет, что все кончено, и все лопается, как мыльный пузырь.
Он покрывается холодным потом, судорожно сглатывает.
— Ребекка, — говорит он, — объясни мне, ты говоришь, что решила, что мы должны развестись, потому что твой нерадивый братец уехал в Сан-Франциско заниматься компьютерной графикой?
— Да при чем тут компьютерная графика! — говорит она. — Наркотики — вот чем он собирается заниматься, просто на новом месте.
— Даже если так.
Она разглядывает кончики своих пальцев, подносит ко рту указательный и прикусывает его.
— Я полная идиотка, — говорит она.
— Перестань, не надо.
У нее на лице дикая паника.
— Я всегда считала, что строю такой дом, куда мог бы приехать Миззи, — говорит она. — С тех самых пор, как он был совсем маленьким, потерянным мальчиком. Я понимала, что родители с ним не справятся — издали они, конечно, выглядят романтично, но на то, чтобы сделать что-то реальное, у них сил нет. Но сегодня я думала совсем не об этом… Мне хотелось быть Миззи. Быть запутавшейся и ничего не понимающей… Быть тем, за кого боятся, о ком заботятся.
Питеру хочется ударить ее. Он едва сдерживается.
— А разве я не забочусь о тебе? — спрашивает он.
— Я не хочу говорить жестокие вещи. Прости.
Единственное, что Питер может на это ответить:
— Нет уж, скажи мне все.
— Я чувствую себя здесь чужой, Питер. Иногда я прихожу домой и думаю, кто здесь живет? Я правда люблю тебя. Я правда любила тебя.
— Любила.
А как же наши ужины, наши воскресенья?
— Нет, я и сейчас тебя люблю, правда, но я… не знаю… Я чувствую, что я одна. Все развалилось.
Она снова кусает себя за палец.
— Перестань.
— Я никудышная мать. Для всех. Я не смогла помочь Би, не сумела помочь Миззи, я просто ребенок, научившийся изображать взрослого.
Питер чувствует, что еще немного, и он потеряет сознание. Что ей на это ответить? Что бы ему хотелось ей на это ответить? Что все ее усилия создать прибежище для ее несчастного младшего брата сведены на нет ее одураченным мужем, который отпугнул Миззи не любовью, а знанием тайны? Следует ли ему сказать ей, что, по всей вероятности, она ошибалась, что, как ни печально, юный принц на самом деле просто дешевый проныра, без больших душевных терзаний покинувший святилище, которое она для него построила?
Ведь так оно и бывает. Мы возводим дворцы, чтобы те, кто идут за нами, все там переломали, разграбили винные погреба и помочились с наших красиво задрапированных балконов. Взять хотя бы Би. Ведь они свято верили, что она будет души не чаять в Сохо, носить маленькие узкие юбки "Шанель" и играть в рок-группе? Разве они могли предположить, что их попытки сделать ее счастливой представятся ей чудовищем, царапающимся в окно?
Вообще, когда мы что-то кому-то дарим, как часто мы угадываем и дарим то, что действительно нужно другому человеку?
Как он мог забыть, что у Ребекки есть своя жизнь и что ее постоянные усилия быть Ребеккой не всегда вертятся вокруг него?
— Ты совсем не никудышная, — говорит он, — ты просто человек.
— А разве тебе не хотелось бы освободиться от меня? — спрашивает она.
— Нет. Не знаю. Я люблю тебя.
— По-своему.
По-своему. Питер испытывает смятение, жуткая, едва выносимая грусть охватывает его. Он не оправдал ничьих ожиданий. Он никого не видел и не слышал.
— Мы не должны расставаться, — говорит он, — не сейчас.
— Значит, по-твоему, мы просто должны жить как жили?
Он едва сдерживается, чтобы не крикнуть: "Да, именно так мы и должны поступить! Мы просто должны жить как жили!"
Разве бы он не бросил ее, если бы Миззи только кивнул?
Но сейчас он хочет только одного — вырвать из себя все, что скопилось у него внутри, и лечь спать. А потом проснуться, и чтобы вокруг была прежняя невозможная жизнь. Да, именно этого он и хочет.
— Наверное, мы можем попробовать, — в конце концов говорит она.
Он кивает.
Может быть, только это и нужно? Только это на самом деле и важно: уметь сочувствовать, любить, прощать?
Нет, все не так просто: способность заботиться о другом, способность представлять себе, что значит быть другим — лишь часть этой бесконечной путаницы. Это важно для каких-нибудь святых (если такие существа как святые вообще бывают на свете), но это только одна сторона жизни — непонятной, дурацкой, удивительной жизни.
И тем не менее. Это больше чем ничего.
Ребекка уже не Галатея и не Олимпия. Время грабит нас, не внемля нашим мольбам о пощаде. Вот ее усталое лицо, вот ее будущее лицо, бледное и опустошенное, возникающее каждое утро, лицо, которое (так же как и лицо самого Питера) будет все меньше и меньше способно вызывать энтузиазм даже у такого злосчастного женолюба, как Майк Форт, или такого самовлюбленного интригана, как Миззи. К ее потному бледному лбу пристала прядь темных волос.
