— А ваш сын уехал в конце концов? Он как будто собирался уехать вместе с нашими, а потом не знаю, как это случилось, в последнюю минуту мы так заторопились.
Мать в нескольких словах рассказала об отъезде Жюльена. Хозяйка и приказчик молча слушали, мать закончила сдавленным голосом:
— Я не получила телеграммы.
И сейчас же хозяйка снова заговорила. Объяснила, что почта работает не везде, что есть города, где ничто еще не налажено.
Но мать ухватилась за эту мысль: а что, если сегодня придет телеграмма от Жюльена? Что, если телеграмму принесут в ее отсутствие, что, если отец спит и почтальон его не добудится, тогда он унесет телеграмму обратно… что, если…
Мать совсем разволновалась. Пролепетала несколько невнятных слов и поспешила уйти.
Она выбежала из магазина. Она никого не видела. Сначала она бежала, потом пошла быстрым шагом; сократила дорогу по Лицейской улице, идущей в гору; но мать все равно не замедлила шага. Она встречала знакомых. Отдавала себе отчет, что, здороваясь, они смотрят на нее с удивлением. Кивала им головой, но не задерживалась.
Ни на одно мгновение не подумала она, что Жюльен мог приехать, — в голове у нее только телеграмма. Она видит ее, видит эту телеграмму. Голубая, такой странной формы. Она не часто получала телеграммы. Последняя пришла ночью. Почтальон порвал брюки, перелезая через забор. Все воскресло у нее в памяти. Кухня, ночник, муж в ночном колпаке… Телеграмма извещала о смерти ее матери… О смерти.
Она бежит.
Вот она уже на Школьной улице. Еще метров сто по ровному месту в тени больших деревьев, а дальше под гору, по самому солнцепеку. Ей даже не приходит в голову держаться поближе к домам, которые отбрасывают короткую тень.
Она бежит.
Та телеграмма извещала о смерти матери. Она ее сохранила. Положила в молитвенник и спрятала в ящик шкафа.
Да, извещала о смерти.
Но ведь не всегда телеграмма извещает о смерти.
Она бежит. Спотыкается. Она чуть не упала. Ушибла лодыжку. Несколько шагов она прихрамывала, потом снова пустилась бежать, при каждом шаге стискивая зубы от острой боли в ноге.
Есть ли в городах на юге такие люди, что посылают телеграммы с извещением о смерти беженцев?
Она замедляет шаг.
— А что, если телеграмма, которая ждет ее дома…
Мать пожала плечами. Она злится на себя, это же просто смешно. Она пошла медленнее, но теперь ее удерживает не страх, она сама приказала себе идти обычным шагом. «Телеграммы нет. Ведь не обязательно же ей быть».
Мать уже у калитки. Отворила ее. Сразу бросила взгляд на ящик для писем. Ключика она не захватила, но через кругленькие отверстия внизу ей видно, что в ящике ничего нет. А может быть, телеграмма застряла, не провалилась до дна…
Она пошла к дому. Ставни в спальне закрыты. Значит, отец еще не вставал. Она посмотрела на будильник и убедилась, что меньше чем за полчаса сбегала туда и обратно.
— Надо было повидать еще кого-нибудь…
Теперь мать пожалела, что вернулась так быстро. Она решила сделать над собой усилие и больше не пытаться что-нибудь разузнать. Но рука, помимо ее воли, сама потянулась к дощечке, прибитой налево от двери; мать взяла ключик от ящика для писем и вышла из дому.
В ящике ничего нет. Мать посмотрела на улицу. Обойщик, чья мастерская почти рядом, выставил перед дверью кресла. Мать пошла к нему.
— Вы не видели, к нам никто не приходил? — спросила она.
Нет, он никого не видел. Мать спросила, уезжал ли он, он ответил, что доехал на велосипеде до Монтелимара.
— Я вернулся сегодня утром, не очень рано, — сказал он, — и, как видите, уже за работой, времени зря не теряю.
Он рассмеялся.
Матери его смех неприятен. А между тем обойщик — славный малый и ей симпатичен.
Он перестал смеяться, взял в рот горстку гвоздочков с золочеными головками. Мать пошла обратно.
Проходя мимо ящика для писем, она опять открыла его.
Отец уже встал. Он спрашивает:
— Ну, как?
Но это даже нельзя назвать вопросом. Мать бормочет:
— Да никак.
И это тоже нельзя назвать ответом. Скорее похоже, что они обменялись паролем.
Отец идет по лестнице, шаркает туфлями по каменным ступенькам крыльца. Мать прислушивается, напряженно, судорожно.
Вот хлопнула и задрожала калитка. Должно быть, отец пошел к заставе.
Мать еще несколько минут сдерживалась, потом силы оставили ее, и, закрыв лицо руками, она опустилась на стул и расплакалась.
Дав волю долго сдерживаемым слезам, мать почувствовала, что теперь ей легче. Этой ночью, несмотря на жару, она ненадолго уснула.
Но наутро ею опять завладела мысль о письме или телеграмме, и она стала поджидать почтальона. Отец с самого утра ходил к заставе. Теперь он выдергивал бобы, уже без стручков, и подготовлял землю для последнего за лето посева. Мать, половшая грядку возле дорожки, время от времени поглядывала на него. Он как будто всерьез принялся за работу. Может, старается привыкнуть к мысли, что Жюльен не вернется? Мать упрекнула себя за такое предположение, она же знает, как грустит ее муж. Ведь и ему тоже приходится делать над собой усилие, а не то он весь день только бы и знал, что поджидать сына.
Да и она принялась за эту совсем не спешную работу потому, что отсюда была видна калитка. Выпалывая сорную траву, она в то же время видела светлый фасад дома, где жила мадемуазель Марта. Когда на нем появлялась тень, она подымала голову.
Мать чуть не вскрикнула, когда почтальон остановился у калитки и, протянув руку через забор, бросил в ящик письмо. Пока она поднялась, он уже ушел. Она хотела кликнуть отца, но одумалась. Отец, работавший в нескольких шагах от дорожки, даже не услышал, как она пробежала за его спиной.
У калитки мать остановилась, чтобы отдышаться. Дрожащей рукой взяла голубой конверт и сразу же увидела, что адрес написан не Жюльеном. Ей стало страшно. По-настоящему страшно. Почтовая печать была неразборчивая, а на конверте не был указан обратный адрес. Мать медленно пошла к дому. Она не могла решиться распечатать письмо. Но в то же время не могла, не зная, что в письме, подойти к отцу.
А если там… Если там недобрая весть, ей придется сказать… Ей, и никому другому, придется сообщить отцу. И внезапно в ней родилось твердое убеждение, что на ее плечи легло слишком большое бремя. Словно велением какой-то невидимой силы все тяжелое, злое, все, что трудно вынести, всегда сваливается на нее.
Деревья изнемогали от жары. Сквозь листву проглядывали кусочки ослепительно синего неба. Стояла полная тишина, почти такая, как ночью.
— Боже мой, — прошептала она, — что я такое сделала, чем я это заслужила?
Она остановилась под грушей, там, где больше всего тени. Закусив губу, разорвала конверт, развернула письмо. Почерк мелкий, но разборчивый. Письмо из Вильфранша, подписано Гийменом.
— Господи, — вздохнула она.
Она опустила руки, не стала читать.
Затем, обтерев передником влажный лоб, направилась к отцу.
— Гастон, письмо от Гиймена, — сказала она.
Отец разогнул спину. В руке он зажал несколько сухих бобовых стеблей.
— Что ты сказала?
Мать повторила. Он подошел к дорожке.
— Обещал написать и написал, — сказал отец. — Он славный малый.
— А в первый день ты не так о нем отзывался, — заметила мать.
— Может быть.
— Не может быть, а наверное.
Отец рассердился.
— Уж и ошибиться нельзя! — крикнул он. — А потом есть очень много славных малых, и работников хороших, трудолюбивых, честных, и все такое, а воевать им не хочется. В конце концов, может, они не так уж неправы.
Мать подождала немного, потом начала читать:
— «Дорогие мадам и мосье Дюбуа. Пишу вам, как и обещал, чтобы сообщить, что доехал благополучно. Из-за недостатка бензина на дорогах почти не было движения, а для велосипеда это очень даже хорошо. Надеюсь, вашему сыну тоже было не трудно ехать и он уже с вами, чему вы, верно, очень рады».
Мать замолчала. Она подняла голову от письма и встретилась взглядом с мужем.
— Просто не знаешь… просто не знаешь, что и думать, — вздохнул он.
Она покачала головой, потом опять взялась за письмо:
— «Мимо нас едет еще много народу. Мои родители тоже уезжали и вернулись на день раньше меня».
— Все, все возвращаются, — пробормотал отец.
— «Я не забыл того, что вы сделали для меня, и если я чем-либо могу быть вам полезен, не стесняйтесь, пожалуйста. С приветом и благодарностью».
Она на мгновение остановилась, потом сказала:
— Есть приписочка. Вот: «Всю жизнь буду помнить ночи в пекарне. Здесь хлеб не такой вкусный. Второго папаши Дюбуа нет».
Отец грустно улыбнулся.
— Да, это так… это так… — сказал он.
Он перешагнул через каменный бордюр, как будто для того, чтобы снова приняться за работу, но затем передумал и опять ступил на дорожку.
