Ника подняла руку, будто чужую, поводила ей из стороны в сторону.
— Адрес, — тяжело сказал Фотий, — в кармане.
— Что?
Он молчал, глядя в ее непонимающие глаза.
— Пока. Фотий, пока, — Ника неловко улыбнулась, кивнула ему и, повернувшись, быстро пошла к Оле.
Он хотел крикнуть, ну, довезу же. Но понял — да все равно откажется. Не потому что скрытничает, а просто — ну, как он повезет ее — к мужу.
— Ясно, — сказал вполголоса, уходя к машине, — как божий день, ясно!
Когда стемнело, он сидел в маленькой кухне, перед столом, заставленным пыльными пузырьками и древними колбами, вертел рюмку, брал с тарелки, что ютилась на расчищенном пятачке, полоску бело-розового сала. И махнув в себя водку, кидал сало следом, медленно жевал, подставляя рюмку под горлышко бутылки. Мишаня, налив, плескал и себе, на донышко граненого стакана, поднимал его и, выпив, обязательно снимал толстые очки, чтоб вытереть глаза. А потом снова цеплял их на горбатый нос.
— Жизнь, Федюша, это непрерывный поток энергий! Вот ты сколько отдал своей Катерине, пришло и твое время брать. Ищи, дружок, ищи или места или человеков. А еще лучше, чтоб и то и другое. Ну, место ты уже нашел. Ищи человека, диоген ты наш.
— Поздно мне искать.
— Поздно будет, когда дух твой отлетит и понесется над бурными водами! А до того — ни разу не поздно. Будь здоров! Еще три рюмки и поверь, свет станет ярче.
— Да. Твоя кухня чище. А сам ты будешь аполлон с цицероном. Наливай.
— Наливаю. И вот что я тебе еще скажу, лорд ты мой байрон чайлд ты мой гарольд. Я ж тебя насквозь вижу. Хоть очки мне пора менять, но ви-и-ижу. Ты всегда суров, но сегодня просто какой-то айсберг в океане.
Мишаня поднял толстый палец с обкусанным ногтем и провозгласил:
— Есть причины!
Фотий молча достал нож из сумки на полу и насек еще сала. Сжевал кусок.
— Пей еще, — вздохнул Мишаня, — ляжешь в лоджии, а то провоняешь мне всю мастерскую.
Фотий послушно выпил.
— У тебя телефон работает?
— Да.
— Тебе тут, может, позвонит. Барышня одна. Скажешь ей, что я с июня в Низовом. Понял?
— Барышня из Николаевки? — уточнил Мишаня, отряхивая рукав, — ага. Похоже, мир кричит тебе в голос, подает знаки, но тебе, бравому морскому котику на них пле-вать! Потому что, если бы все было хорошо, ты бы со старым Мишаней водку не пил, а летел на колесах любви в свое Низовое, держа барышню под гибкую талью.
— Миша, дай одеяло. Устал я.
— Стареешь, — нахально сказал Мишаня и, расправив рыхлые плечи, выпятил грудь, вернее живот, — а я вот новый курс энерготерапии прошел…
— Одеяло.
— Даю.
Лежал на старом деревянном топчане, глядя на черное небо за бликующим стеклом лоджии. В ногах, на самодельных полках толпились опять бутылки и пузырьки, тыкались в пятки кипы старых журналов, а за головой при каждом движении что-то нервно позвякивало. В стекле смутно отражался круг света от настольной лампы и мишина вытянутая голова с черными прядями волос, забранных в неаккуратный хвост. Сидя за столом, он ковырял найденную на помойке кофемолку.
Фотий повертелся, натягивая старое лоскутное одеяло — свое — он сам его принес, выстиранное и запретил Мишане заворачивать в него драгоценные треснутые вазы, укутывать цветочные горшки или стелить под кошку с новорожденными котятами. Одеяло лежало на дальней полке шкафа, вместе с простыней и подушкой. И ночуя у Мишани, Фотий всегда получал свои личные постельные принадлежности.
— Скажите, какой принц датский, — ворчал Мишаня, выкапывая белье из шкафа, — трепетный какой, а еще мужик, э-э…
— Марине своей пожалуйся, уж она тебе расскажет, как настоящие мужики должны спать, — парировал Фотий, и Мишаня скорбно умолкал.
Жена ушла от него несколько лет назад, устав от множества старых вещей, которые Мишаня неутомимо волок в дом, загромождая его под самые потолки.
Спать совершенно не моглось. Водка выветрилась, будто пил минералку. Не надо было салом закусывать, упрекнул себя и сел, потирая ноющее колено. Нащупывая свободный от цветочных горшков и медных казанов участок пола, поставил ногу, встал, балансируя и не найдя места для другой. Дернул щеколду и распахнул узкую створку, с которой посыпались клочки газет и кусочки старой замазки. Навалился животом на колючий подоконник, вдыхая ночной воздух и глядя на далекие огни порта за квадратными силуэтами многоэтажек.
И все? Вот это, что было, вернее, чего почти и не было — все. Конец?
А как ты хотел? Что ж поделать, насильно мил не будешь. Помахала ручкой. Пока, мол, Фотий.
Он подался назад и снова лег, скрипя расшатанными досками. Закрыл глаза и стал думать о важном.
Надо бы еще за черенками поехать. И позвонить Силычу, сказать, чтоб ждал, обрадовать. Песок еще. С Марьяной поговорить. Она, конечно, и так все лето будет рядом колобродить, но нужно, чтоб все серьезно, по-настоящему. Дел — сто вагонов. Некогда тебе скучать, дядя Федя, успеть бы хоть часть сделать, чего задумал. Вот завтра утром, чаю с булкой, яичницу, и обратно, домой.
Домой…
Он лег на спину, сложил руки на груди и уставился в темный потолок, мрачно ожидая, когда ж наступит проклятое утро.
Там, куда он смотрел с шестого этажа длинного, как незаточенный карандаш, дома, не спал, громыхая подъемными кранами, порт. Светилась стеклянными гранями проходная с табличкой «Чек-пойнт номер 5», а рядом переминались две молодые женщины. Вахтер уже объяснил растерянным женам, что «Профессор Топилин» пока на рейде, что формальности хорошо, если к полуночи уладят, и идите пока, идите, все живы-здоровы, чего ж вам еще.
И женщины разошлись, тихо переговариваясь. Кто-то поехал домой, кто в гостиницу, кто-то побрел разыскивать, где перекусить.
— Еще полдевятого только, — Оля посмотрела на маленькие часики, распахнула куртку, — тепло как. А я нарядилась, на всякий случай, вдруг, думаю, похолодает. Черемуховые холода, обещали вроде. Я ж не знала, на сколько еду, Олешка сказал, махнем вместе в Новороссийск. Я еще никогда на теплоходе не плавала.
— Есть не хочешь?
— Хочу, — Оля оглянулась.
Давно зажглись фонари, по дороге ехали машины. В них люди, и им было, куда ехать.
— Я б тоже перекусила, — Ника вскинула на плечо сумку, печально вспоминая баклажанную икру и выброшенные в мусор несъеденные очищенные яйца, — пойдем, может, какое кафе разыщем. Часа через два вернемся. И будем уже тут где-нибудь.
Они медленно шли по пыльной улице, сначала мимо высокого портового забора, увитого поверху клубами колючей проволоки, потом мимо одинаково замызганных домишек.
— Грязно как. У нас в Армейске чистота, улочки тихие, дома в каменных кружевах.
— Так Азовсталь тут, огромный комбинат. От него пылища. Это где — Армейск?
— Недалеко от Бердянска. Вернее на середине дороги как раз. А ты откуда?
— Из Крыма, — коротко ответила Ника. Ей совершенно не хотелось окунаться в свою жизнь, будто последние дни, когда она упала в круговерть непрерывных событий, с каждым сказанным словом, отдираются, как старый пластырь с незажившей ссадины. И как оторвется, его уже только выбросить. Больно… Не верится, что недавно она мечтала о своем диване и васькиных звонках. Конечно, ни Васька, ни мама не виноваты, но сейчас они — часть прежней жизни, в которую ее неумолимо тащат внешние обстоятельства. А если он обожженный? Если по приходу его заберут в больницу? Ника будет ходить туда и, разумеется, ни о каком расставании речи не будет. Она его жена и мать их сына. Разве можно бросить человека, если он пострадал? Получится, пока жив-здоров, вот она — жена. А как впал в горести, то хвостом круть-верть, ах, Никас, я от тебя ухожу… Это совсем не по-человечески. Она горько вздохнула, оплакивая несостоявшееся будущее, которое мелькнуло крошечным краешком. И рассердилась на саму себя. Всего-то три раза встретились за неделю. Из них два она даже не знала имени! Разок поцеловались. Нет! Два раза. Первый — она висела, он обнимал. А второй, когда спросила год рождения. О-о-о, как поцеловались… Да толпа была у нее парней, на дискотеку ж бегала. Сколько было тех поцелуев. Но, ни разу, ни единого разочка не было так, чтоб висела и думала — умру сейчас и — отлично. И как положено нормальной бабе, она уже выстроила им какое-то общее будущее. Какое? Даже словами не опишешь, потому что она о нем, об этом будущем, ничегошеньки не знает! Такая вот лахудра — не на-адо, Фотий, не говори мне, хочу насладиться моментом! Насладилась?
— Я говорю, вон вывеска какая-то…
Ника подняла понурую голову. Наискосок через дорогу мигали завитки и блямбы. Ресторан «Парус». Ну да, какой же еще ресторан рядом с торговым портом.
— Пойдем.
Рядом с мигающей вывеской обнаружилась еще одна — темная, мертвая. Кафе «Парус».
Девушки поднялись по ступенькам, заглядывая в стекла, открыли высокую дверь. Изнутри тут же посыпалась скачущая музыка, казалось, она убежала из ресторанного зала и, прыгая по ступенькам, вихляется вокруг стаей мелких визжащих собачонок.
