— Вот! Ты сама в курсе. Все соседки, небось, тебя проклинают в спину, когда в заграничных шмотках мальчика выводишь. Эх, Вероника! Сейчас такие можно дела провернуть! Мы с Олешкой уже тыщу планов обговорили. За бугром еще есть такая фигня, он рассказывал — приходишь в магазин, а там коробки. И в них все шмотье — по доллару штука. Можно копаться, и там та-а-акие находятся вещи, улет! Вот эти штаны…
Она выставила длинную ногу, обтянутую голубой джинсой.
— Доллар! А они еще с резиной. То есть на любую задницу полезут. Вот и считай, доллар, а тут я их отдам за двести рублей, не меньше. Вычесть все расходы — чистой прибыли сто рэ с каждой пары. Ты не теряйся, мужики сейчас деловых любят, пусть наши мальчики там болтаются, а мы тут такого провернем!
Ника ловила кружочки огурцов и медленно жевала, запивая тамянкой. Все правильно говорила Оля. Ну почему ее разговоры вдруг напомнили ей маму, ее наивную уверенность в том, что каждый обязан своей картошечкой питаться? Получается, каждый просто обязан уметь делать деньги? Или вырастить еду и съесть ее? Наверное, Нике без мужа никак не выжить, маменьки зав производством у нее нет. И такой деловой хватки, как у Оли, тоже нет, и вряд ли она выучится, уж больно тоскливо становится каждый раз, как думает об этом. Наверное, Ника какая-то ущербная. Неудельная, как иногда, посмеиваясь, называл ее муж. За лунных котов никто ей не заплатит. И за тайные знания о том, что в темном вине живет ночная ежевика, перемешанная со звездами — тоже.
— Ты чего загрустила? Не печалься, Вероничка, — Оля слегка захмелела и, облокачиваясь на стол, с удовольствием смеялась, отмахиваясь от проникновенных жестов соседнего столика, — через часок прогуляемся обратно, и как прыгнем, как обнимем своих мужичков.
Она хихикнула, налегая на стол, чтоб говорить, не крича:
— Мы ж не расписаны еще. Олешка меня в список ставит как сестру. Смеется, ты ж моя сестренка, никому не отдам! Ну, ничего, в последний раз, когда приезжал, то родителям мы сказали — в августе подадим заявление. А чего тянуть дальше, и так второй год мы с ним любовь крутим. Пора и детей заводить. Если все путем, то к весне в декрет, год буду магазином спокойненько заниматься, а декретные получать как кладовщица у папки. Потом мать мне справку сделает, что ребенку нужен санаторий, то-се, продлеваю декретный до трех лет. А там можно и второго рожать. Прикинь, семь лет покручусь в бизнесе, мечтаю я, чтоб не один магазинчик, а целая сеть. А на очередь сразу встанем, как распишемся. На кооператив. Пока то се, а там и квартира.
— Да. Да, — сказала Ника, — я… мне в туалет надо.
В насквозь зеркальном туалете она оперлась на мраморную стойку, приблизила лицо к своему отражению, стараясь смотреть, как Оля на гардеробщика. Но глаза были растерянны и печальны, а губы кривились. Нет, не выйдет из нее путевой бизнесменши. И Оля ей нравится, вот же смех — просто нравится и все. Но как отдельная Оля. А не как дедушка ленин — всем пионерам пример.
Она посетила кабинку, вымыла руки, поправила волосы. Покусала губы и сердито сказала отражению:
— Не сильно и хочется.
В зале зазвучала томная мелодия — «Отель Калифорния». Куда ж без него.
Пора уходить, подумала Ника, возвращаясь к столику, где уже стоял официант и топтался расхристанный сосед в полупоклоне над Олей, верно, пришел приглашать.
Ника зашла сбоку и села на свой стул, налила себе минералки, избегая взгляда претендента на медленный танец.
— Это и это, мы оплачивать не будем, — Олин палец тыкал в цифры на листочке счета, — по вашему прейскуранту мы платим двадцать пять рублей, ну пусть еще пятерка сверху. Нет, трояка хватит. Откуда взялись еще пятнадцать?
— Так ночная наценка! — возопил оскорбленный официант, дергая плечами-крыльями.
— Мы пришли — в кафе, и платим по дневной цене. Спросите у метрдотеля.
Официант уныло принял из олиных рук аккуратно сложенные купюры и ушел, расталкивая танцующих. А она по-королевски обратила взгляд на застывшего рядом мужчину.
— Я это… прикурить. Пошел я…
Тот устремился следом за официантом.
— Испугался, — констатировала Оля, — жидкий пошел нынче мужик. Ну что, Вероничка, вперед, в семейную жизнь?
Ника протянула Оле две купюры.
— Вот. Половина.
Та кивнула и аккуратно сложила денежку в кошелек. Поднялась, одергивая свитерок.
— Я пью до дна, за тех, кто в море,
з-за тех, кто с ветром борется в бушующем просторе,
— вскричал мужской голос за общим столом и музыка вежливо стихла.
— О! — сказала Оля и повернулась — рассмотреть.
Молодой парень в тугих джинсах, сверкающих сотней заклепок, стоял, покачиваясь и держа наискосок высокий фужер с красным вином.
— Тихо! Тихо! — закричали за столиками, — дайте сказать, слуш…, слушайте! Вы!
Парень удовлетворенно кивнул, выпрямился сам и, выровняв фужер, прибавил громкости:
— За тех, кто в море побеждает,
за тех, чьи жены изменяют.
Дрогнул голосом, произнося слова с упреком:
— За тех, чьи жены пьют с другими,
потом в постель… ложатся… вместе с ними!
Торжественно обвел глазами притихших за столом жен…
Голос окреп, заметавшись среди витиевато подобранных шелковых штор.
— даря любовников вещами,
из-за границы привезенными мужьями.
— Ладно тебе, Сашка, завел, — выкрикнула сидящая рядом молодая женщина, дергая декламатора за край джинсовой куртки. Тот отмахнулся, плеснув вином, и она, ойкнув, опустила голову, отряхивая мелкие колечки химической завивки.
— Я пью до дна, за тех,
кому всю жизнь «ходить с рогами»,
Он поднял руки, как дирижер. И вдруг весь зал заревел, скандируя:
— и чьи! Сердца! Растоптаны! Ногами! на длинных! тонких! Каблуках!!!
Захохотали, переглядываясь, толкая спутниц в крутые бока. А те отмахивались с деланной обидой, тут же снова прижимаясь к супругам.
— Всё ясно… речь идет о моряках, — доложил тостующий.
И продолжил уже без остановок, а гудящие слушатели, устав от величины трагической поэмы, снова наливали, чокались, обхватывая шеи супружниц, целовали их в щеки и в носы. Но кто-то уже и выкрикивал обвинения, тараща косые глаза, а соседи по пиршеству вполголоса усмиряли, суя в руки очередную рюмку.
— И потому, когда моряк бывает пьян,
не будьте вы с ним слишком строги.
Ведь дома ждет его обман… потом — дороги и дороги.
Трагически бубнил Сашка, обводя фужером пространство и тыкая им в смеющихся с некоторой обидой женщин.
Сомненья тяжкие вздымают его грудь,
и мозг сверлит лихая дума:
«С кем там жена гуляет дома?»
Так не завидуйте друзья вы морякам,
ни их вещам, ни длинным их рублям,
ни их тяжелой горькой доле……..
Декламатор снова сделал паузу. Она все длилась и длилась.
Музыканты, тихо переговариваясь, подкручивали колки, вытирали потные лица и приглаживали волосы.
И наконец, когда пауза стала слышна всем и все снова сосредоточились, заорал во всю мочь, и зал снова подхватил его, салютуя нестройным звоном бокалов и рюмок:
— И ВЫПЕЙТЕ СЕЙЧАС СО МНОЙ –
«ЗА ТЕХ, КТО В МОРЕ!!!!»
Совершенно выдохшийся трибун махнул в себя остатки вина и сел, как упал, поддерживаемый с боков женой и соседями.
— Бухалтер милый мой бухалтер! — завизжала сменившая певца дева в черных шелковых бананах и серебряном пиджаке с огромными плечами.
Оля хохотала, всплескивая руками.
— Ну, все, отпад! Считай, все видели, да, Вероника? Ки-но, чесслово, просто кино!
У гардероба, суя руки в рукава своей курточки, Ника ответила все еще смеющейся Оле:
— Да если б это шутки были. Они ж и вправду в это верят. Практически все.
Глава 21
Ника и все-все-все впереплет, внахлест и по-всякому
Вертясь перед зеркалом, и напевая в такт песенке, что неслась из ресторанного зала, Оля взбила черные волосы, тщательно укладывая вдоль щек косые прядки. Помахав рукой, подмигнула гардеробщику. Тот крякнул, маяча за своей пальмой, подумал и подмигнул в ответ.
Ника, поглядев на часики, шагнула к стеклянной двери, начиная уже немного нервничать.
— Оль, нам полчаса идти обратно.
— Угу, — Оля нагнулась к зеркалу, вытягивая губы, словно хотела поцеловать отражение, ловко подрисовала их помадой, — идем-идем. Выходи, догоню.
— Де-е-евач-ки! — заблеял давешний ухажер, подпрыгивая и оскальзываясь на трех невысоких ступенях, — ч-чтожы быстро так, ну-у-у…
— У нас мужья, — наставительно сказала Оля, поворачиваясь и выгибаясь, чтоб увидеть спину, провела ладошкой по маленькой попе, обтянутой джинсами.
