— Иди-ка лучше спать, ты пьян!
— Нет, мне надо тебе еще кое-что сказать. Не буду прикидываться, что я только за этим сюда и приехал, чтоб сказать… буду откровенен… мне просто нужны деньги, и пять сотен долларов для меня немалая сумма, я на мели. Но еще я хотел повидать тебя, Наташа, сказать, что часто тебя вспоминаю и что восхищаюсь тобой… но если мне дано восхищаться тобой, неужели для этого надо, чтобы ты постоянно печаталась, чтобы мне до тошноты надоедало повсюду видеть твое имя? Послушай… хочешь, я расскажу, какой в моей жизни был самый незабываемый вечер?
— Незабываемый? Какой же? — в голосе Нады прозвучало явное любопытство.
— Не обращай внимания, что у меня руки трясутся, просто время позднее, и, кроме того, я явно впадаю в сентиментальность. Послушай… только обещай, что никому не скажешь то, что я тебе сейчас скажу…
— Ну, разумеется, обещаю.
— Ты все про меня знаешь. Мерзкое, как у всех, детство, потом учеба в Гарварде… Юность, потраченная на борьбу за репутацию «Трансамэрикен Куортерли», высвобождение журнала из рук троцкистов… Боже, сколько жизни я отдал этому журналу! А в прошлом году число подписчиков, включая и библиотеки, и частные лица, скатилось до 800! А мои статьи, извечные мои статьи, все эти бесконечные годы жизни, мои переводы Рильке… мой первый брак… и… близнецы… все это выглядит так сентиментально; Наташа, я запрещаю тебе использовать это в каком-нибудь рассказе, нет, что я, умоляю, ради нас обоих…
— Так что произошло? Какое такое необычайное событие?
— Это случилось в Нью-Йорке прошлой зимой. Знаешь, я к тому времени добился успеха, годы борьбы не прошли даром, на сборник моих радикальных эссе Гарри написал рецензию в «Таймс Бук Ревю», а Линда — в «Нейшн», и Джон Кей уже собрался написать рецензию для «Ньюсуик», да заболел… словом, как бы то ни было, но я достиг, чего хотел, меня приглашали на званые обеды шесть раз, десять раз в неделю… и… и…
— И ты, паршивец, заделался экспертом Национальной литературной премии! — вставила Нада.
— Нет, Наташа, ты послушай. Я не пьян. То есть я не обычным образом пьян… это не от алкоголя… я пьянею от воспоминаний. Меня пригласили в гости к Пандоре Брайт. Ну, этой, владелице телекомпании и нескольких журналов; собственно, владелице моего журнала. Она владеет всем на свете. И там, во время этого позднего ужина, на котором собралось множество виднейших людей города, там меня представили принцессе Маргарет, которая тогда гостила у Пандоры…
То была кульминация. Мгновение они оба молчали.
— И что? — спросила Нада.
— Дорогая моя, я был представлен принцессе Маргарет! Это я, Мойша Малински, средний, незаметный интеллектуал Мойша Малински, я был представлен принцессе Маргарет!
Ежеквартальник «Трансамэрикен» кое-кому из нас знаком и является, на мой взгляд, превосходным журналом, хотя у меня от него и разбаливается голова, и не думаю, чтобы когда-нибудь я дочитывал его до конца, даже в те годы, когда подозревал Наду в… подозревал этого редактора в… ладно, ладно, всему свое время. Этот журнал вызывает обычную головную боль — ту, что начинается со лба, тупая, ноющая боль, на которой невозможно сосредоточиться и потому от нее невозможно избавиться, когда задаешь себе вопрос: «Так что же такое новый радикализм?», после того как прочел полтора десятка нечетко пропечатанных страниц. И что же такое, в конце-то концов, «Театр действия»? («„Театр действия“ взрывает бастионы буржуазного искусства и начисто разрушает существующее представление о Театре; это единственная форма искусства, которая порождает в конечном счете долгожданный синтез этики и эстетики…») Статьи «Рост советской экономики» и «Китай: отзвук грядущего» достаточно пристойные и безобидные; плюс к тому — «Открытое письмо нашим молодым друзьям из Новой Левой». Еще обзоры поэзии: «Этому юному поэту присуща жизненная сила, остроумие, парадоксальность, устойчивый профессионализм, но вместе с тем, вместе с тем, как это ни странно, его стихи не пользуются успехом…», «Я обнаруживаю, что мне все трудней и трудней воспринимать наше искусство всерьез…» И так далее, да-да. Все рассказы — экспериментаторские, хотя не так хороши, как Надины (а может, это все мое предубеждение?), и все вы, конечно помните строки:
Ей глажу волосы под теле-
визорное пенье, я плачу…
О, она не слышит, спит!
… Читаю за полночь и смутно постигаю
Авраама Линкольна, Талмуд, Всевышнего.
А теперь пора рассказать про «Научный подход к теме: любовь и жизненные проблемы у подростков», а также про то, какое безумие вселилось в меня однажды посреди клумбы перед зданием местного Республиканского банка, а также про сестрицу Мейвис Гризелл, раздолбавшую собственный новенький «линкольн»: не сумев выбраться с автомобильной стоянки в поселке, она сначала рванула вперед и врезалась в переднюю машину, потом подала назад и вмазалась в заднюю, так она и продолжала отчаянно, точно безумная, метаться взад-вперед, взад-вперед, а вокруг уже собралась толпа зевак, и какая-то мамаша пугала своего сынка:
— Ты молчи, а то потом от нее не отвяжешься!
Собственно, крушение сестриной машины и послужило поводом для приезда Мейвис в Седар-Гроув, и еще…
Проблема моя такова: я боюсь умирать, а когда я закончу свои мемуары, мне предстоит покончить с жизнью. Я так решил. Назад возврата нет. Но мне все-таки ужасно страшно, вот потому-то моим мемуарам все нет и нет конца. Но что поделаешь! Внутренне меня угнетало не только это, о чем, однако, я распространяться не стану. Я буду краток. Тогда мне не показалось, что тот эпизод с ученым доктором может иметь какое-либо отношение к моим поступкам, однако теперь, семь лет спустя, я уже в этом не уверен. Хотя криминальный шаг был проделан мною без какого бы то ни было влияния со стороны, все же один-два фактора моего бытия вполне могли послужить определенным толчком (нелегко анализировать собственные поступки). Я понимаю: в том, что я совершил, виноват только я один. Я был свободен тогда, как свободен и сейчас. Помнится, Нада сказала:
«Я хочу, Ричард, чтоб и ты был свободен, чтоб от тебя разило свободой». Что ж, пожалуй, от меня разит. И я действительно свободен.
Словом, однажды утром, уходя на работу, Отец сказал:
— Малыш, я, кажется, уловил, в чем причина всех твоих бед. Откуда эти перемены в настроении, затуманенный взгляд… Да нет, не пугайся, малыш, сиди спокойно!.. Это нормально для подростков… вернее, для подросткового возраста, уж я-то знаю. Я тоже был такой, как ты. Вчера я встретил в клубе Грега Хофстэдтера, и когда я стал рассказывать о тебе, он сказал, что у него с Густавом те же проблемы; сделался какой-то замкнутый, прямо книжный червь, нет чтоб пойти на улицу, порезвиться. Ну, вот мы с Грегом и нашли выход. Сегодня вы с Густавом отправитесь на лекцию для старшеклассников, послушаете беседу одного доктора наук, не помню точно имени. Тебя это, парень, основательно просветит. Ну что, идет?
Одной ногой уже на улице, зажимая в руке кейс, Отец своей неуемной, бьющей через край энергией заполнял, казалось, все огромное пространство дверного проема. Я сказал «ладно», но он не расслышал, я повторил: «ЛАДНО!», тогда он расплылся в улыбке, подмигнул мне и исчез.
— Пусть будет так, но только чтоб не Бэбэ вас туда отвозила! — сказала Нада.
Однако когда в тот же вечер за мной заехала миссис Хофстэдтер с Густавом, Нада этого видеть не могла, так как ее не было дома. Я влез в автомобиль, вежливо поздоровавшись с матерью и сыном. Мы с Густавом оба чувствовали себя немного не в своей тарелке. Было ясно, что он, как и я, вовсе не стремился попасть на эту беседу. Миссис Хофстэдтер всю дорогу щебетала за рулем. Она напоминала пронзительно квохчущую куропатку, вечно надушенная и элегантная, но по-иному, нежели Нада: глядя на нее так и казалось, что одежда на ней еле держится, как шелуха. По ее внешнему виду было трудно определить, в каком она состоянии: худшем, чем обычно, нормальном или слегка приподнятом. Густав часто сообщал мне о ее самочувствии лаконичным, бесцветным шепотом, но сегодня он был на удивление молчалив и, казалось, равнодушен к щебетанию своей матери. У нее была манера ездить по самой середине наших узких седар-гроувских улочек вне зависимости, подъем это или спуск, и еще у нее была манера слишком прижиматься к припаркованным у тротуара автомобилям, а еще она частенько оборачивалась во время езды назад, ко мне.
— Знаешь, есть такая история про египетских мореходов, пустившихся в плаванье по велению какого-то фараона. Это было то ли в 400 году до нашей, то ли в 400 году нашей эры. В старину, ты знаешь, они все были такие выдумщики! Ты послушай, Ричард, это потрясающе! Так вот, чтоб опровергнуть открытия египетских мореходов, европейцы решили, что нет ничего проще, чем сверить их маршрут по современным картам. Но, в этом-то и есть самое удивительное, у египтян были карты ниже экватора, а у европейцев конечно же выше… ну и… вот тебе ярчайший пример того, что нельзя делать поспешные выводы…
