— Кстати, о нашей трапезе! Возьмем яйцо. Оно ведь тоже штука вполне мифопоэтическая. Символ жизни. В нем и смерть Кощеева пряталась, из него же, как всякому известно, и Брахма возник, — поддержал московского Мишу бывший доцент-филолог из Ленинграда Юрий Львович, с одноименной кличкой «доцент».
— Юрий Львович, вы ну прямо как ребенок! Даже смешно. Какая же Брахма получится из вареного яйца? — возмутилась официантка из Сочи Фирочка. Она была у нас большая умница.
Моисея в нашей пустыне не было, брели толпой, такие, как уж есть, в земли, текущие, по непроверенным слухам, молоком и медом. Парикмахеры и портные возбужденно излагали планы близкого карьерного взлета на Брайтон-Бич и вожделели золотого тельца. Нетехническая интеллигенция в джинсах, со знанием английского, высокомерно фыркала и держалась в стороне. Техническая интеллигенция в брючатах, кримпленовых платьях и дешевом золоте вздыхала, что-то подсчитывала и снова вздыхала. Притаскивали из Ватикана охапки бесплатных антисоветских брошюрок, читали взахлеб. Не помню, как среди них оказались и попали мне в руки «Колымские рассказы». Брошюрки померкли.
Кое-как затолкнув в себя символическую во всех отношениях пищу, мы с сыном шли в Рим. Так дико, так странно, я — в Риме! В настоящем Риме!!! Топают строевым шагом четыре монахини — я их люблю! Мчатся полуголые кентавры-мотоциклисты с золотыми цепями на крепких шеях — про них рассказывают, что они на всем скаку выхватывают у эмигранток сумочки и сережки из ушей выдирают. Не выдрали ни у кого. Рассказывали и про похищения дам — тоже интересно. Пугательные сюжеты имеют широкое хождение на любой стадии исхода — на глазах складываются ростки новейшего фольклора. Впрочем, чисто бытового характера. Мистические и звериные сюжеты не просматриваются. Героические саги борцов с гидрой режима выслушиваются, но из уст в уста не передаются. Надменные и обидчивые сказители былин о себе и Кагэбэ косятся друг на друга с подозрением. Не отсидевших в тюрьме, включая женщин и малолетних, презирают. Гидроборцы куда-то поодиночке крадутся, часто оглядываясь — нет ли «хвоста». Если нет — огорчаются. Клянутся, что был-таки, был хвост, чувствовалось спиной. Умело играют скулами. У кого нет хорошо сформированных скул — имеют бороду а-ля Александр Исаич. На музеи времени не тратят, часто бегают звонить на переговорный пункт.
Я мотоциклистов не боюсь! Яркий свет, бешеный коктейль запахов хвои, бензина, незнакомых духов, теплого камня. У фонтана носятся и брызгают водой смуглые дети, как две с лишним тысячи лет назад. Нигде не видать надгробной таблички: «Памятник старины. Охраняется государством». Никем не охраняется, просто вольно живет и по-жонглерски лихо подбрасывает и ловит тугие водяные жгуты. Травяной Палатинский холм и пористые, как пемза, ниши Колизея — ярым зеленым пламенем сверкают на туристический плебс глаза вольных римских кошек. Арка Тита, под которой до сих пор тени забытых предков бредут в рабство. Прошла и я. А потом, по женскому суеверию, торопливо обратно… Рим! И как-то даже необидно проскочили обязательные отмечания в Хиасе и в американском консульстве. Длинные анкеты, идиотские вопросы — не еду ли я в США с целью разрушения государственного устройства или занятий проституцией, не являюсь ли я умственно неполноценной, а заодно носительницей венерических заболеваний и оружия. О да, сеньоры и господа, истинно являюсь носительницей и исключительно для занятий древнейшей профессией с оружием в руках предприняла сей вояж. Медицинский осмотр: «Лежи, мадам!
Дыши, мадам! Мадам, не дыши!»… Ох, затаи дыханье, мадам, — вокруг живой Рим!
Виа Регина Маргарита, так звали улицу, на которой мы через неделю, семь раз пройдя пешим ходом Рим, сносив три пары железных башмаков и заполнив семь семериков анкет, поселились в дешевом курортном Ладисполи. «Дове э Виа Регина Маргарита?» — так следовало приставать к прохожим, заблудившись. А в ответ на указующую жестикуляцию: «Грация, сеньора!» Крохотный базарчик пахнет разомлевшим на солнце базиликом. «Кванто косто?» — и какая бы скромная ни была цена, все равно с ефрейторской молодцеватостью отчеканивали: «Косто троппо!» День артишоков с поеданием из бумажных стаканчиков жареного в сухарях невиданного овоща, вечером фейерверк над морем в честь восхитительно безыдейного праздника. Население, включая стариков и детей, свободно говорит по-итальянски — прямо опера Верди! На углу возле фонтана бренчат на гитарах двое смуглых красавцев в черных майках, иногда лениво, вроде бы только для себя, подпевая. Местные останавливаются, улыбаясь кладут свой «милилиры» в гитарный футляр. Мы переминаемся в отдалении, воруем музычку — жалко денег… Нет их, денег-то!
Наша ладиспольская квартира на втором этаже обшарпанной «виллы» была нищенкой в горностаевой мантии. При общей убогости (по дороге мы к нищенству неожиданно быстро привыкли) — мраморный пол и балкон из белого камня размером с клубный танцзал. Под балконом располагалось Тирренское море! Был май, цвели алые розы, небо было голубым, облака белыми, море синим, а песок черным — базальт. Черт побери, гениальный китч! Беру, заверните! Сын из похода по окрестностям прибежал возбужденный: «Знаешь, здесь вино дешевле молока!» Мы решили молоком не злоупотреблять. На этом королевском балконе я впервые вкусила заграничный ликер «Амаретто» (теперь и в рот эту приторность не возьму, разве что в коктейле). Он показался напитком тех самых богов, которые по-детски ярко и щедро изукрасили эту землю.
В нас прочно въелась Россия — сырые туманы, вдовьи березы, изба на курьих ногах с рубиновой звездой, равенство неравенств, страна мифов, кладезь иносказаний, родина призраков, оплот агностицизма. Резкое изъятие вросших в сознание мифологем чревато серьезными последствиями… В лучшем случае перемежающейся умственной хромотой и удушьем от непривычного избытка кислорода.
Давайте не о политике! И даже не о моей тете Хане, которая свалилась с инсультом, узнав, что родная компартия, Кумпарсита ее души, которой она страстно бросила под ноги любовь, молодость, силы, здравый смысл — не оказалась ни умом, ни честью и, тем наипаче, ни совестью эпохи. А чем оказалась, того моя тетя — героиня, жертва, ханжа — даже и помыслить не могла… Умерла, отравившись малой дозой информации, но слова правды о Молохе не произнесла.
Давайте лучше о смешных мелочах! О безобидных заблуждениях. О невинных деталях. Впервые живую настоящую розу я увидела, когда мне было уже лет двенадцать. Убого и северно жили. Но на открытках любовалась ею сто раз, конечно. Настоящая роза, так оскорбительно похожая на картинку, меня разочаровала. Картинка несла для меня до задыхания прекрасную идею розы, а воплощение, по моему убеждению, не должно было, кривляясь по-обезьяньи, постыдно копировать чистую идею. Я была взращенным в неволе, в темнице сырой вульгарного материализма, стихийным платоником, что, если вдуматься, вполне логично. Да и мой сын в ладиспольской лавочке изумленно взвыл: «Посмотри, мам, мороженое-то! Вот это да! Как на картинке нарисовано, так прямо в точности оно и в самом деле выглядит! Обалдеть!»
У нас всякий понимал, что красивая рекламная картинка никогда не совпадает и, главное, не должна совпадать с получаемым на руки товаром. Никто этого и не ждал. Сочли бы основательно шизнутым того, кто у оптовых продавцов и мелких разносчиков идеологии требовал бы «от каждого по способностям, каждому по труду» в соответствии с лаковой рекламкой социализма, оформленной в стиле северокорейских плакатов. А нынче и наипаче, ибо рекламные изделия, раскрашенные в стиле базарного барокко, предлагаются в несравненном более широком ассортименте.
Ты, пацан, по объявлению? Молоток! Ах, тебе еще и товар как на витрине подавай?.. Шо говоришь? Не слышу. Ну ты ваще!!! Юморист!
Подобно мороженому, тосканские сиреневые холмы и грибообразные пинии оказались тоже в точности такими, как на картинах старых мастеров. Кто бы подумал? — старики крепкими реалистами оказались. Пришлось смириться и принять. Вот она, прямолинейная наглядность Запада, в отличие от туманной и двусмысленной мистики Востока («да, скифы мы», гордиться нечем). Употребляя лихую новолексику, мы были «отмороженные», удивляя Запад «загадочной русской ментальностью», то есть остолбенением перед грубым соответствием формы и содержания, идеи и воплощения, спроса и предложения. И даже затаенной враждой к этому подозрительному феномену, таящему смутную угрозу привычной мозговой деятельности.
Дополнительный подарок Италии — Юра Штерн с его итальянкой-женой Катей. Катя носила простецкое славянское лицо и имя. Соответственно, и по профессии была слависткой. Неизвестно: что было причиной, а что следствием? Юра с Катей проводили для нашей эмигрантской орды недорогие экскурсии — и на север Италии, и на юг. В гордо дряхлеющие дворцы Флоренции, в кривые зеркала Венеции, в никакую Пизу с дурацкой башней (ну уже, или стой, или падай!), в сухую, как золотистый бисквит, Сиену.
