Боря, по-видимому, не мог дать исчерпывающее определение фар, а без этого у нас не было шансов узнать, что такое трансмиссия. Я до сих пор не знаю. Чтобы вывести переговоры из тупика, пришлось взять инициативу на себя. Вообще, как я заметила, в дипломатии женщины проявляют решительность в большей мере, чем сильный (во всех других смыслах) пол. Чем это кончается — вопрос второй и, как говорят опытные лекторы, не входит в круг тем, обсуждаемых сегодня.
— Я полагаюсь на вашу порядочность. Вы ведь, кажется, просили полторы тысячи?..
Наш шустрый негоциант все понял и напрягся, мысленно прикидывая — соглашаться ему отдать такое количество натурального американского металлолома за триста баксов или имеет смысл поторговаться и выбить еще полста.
— Правильно я вас поняла — полторы тысячи?
— Мммм! Ну-у-у! Ви-и-и-дите ли…
— Я вам дам тысячу шестьсот, но, уж пожалуйста, устраните недоделки. Чтобы ехала. И если можно, конечно: вот отсюда что-то бурое течет. Можно сделать так, чтобы не текло?
Он посмотрел мне в глаза. Вытер пот. Нервно почесался. Нет, такого он не ожидал. Такого не могло быть, потому что не бывает. Еще раз пристально посмотрел на меня. Но, судя по виду, я вроде не издевалась — не подмигивала, не сгибалась в три погибели от хохота, указывая перстом на коммерсанта, не крутила пальцем у виска. Мой ученый консультант тоже не проявлял видимых признаков агрессивности. Да, это была удача! Редкая и сладкая, как ананас в Тюмени. В экстазе наш благодетель смог выдохнуть только одно слово:
— Кэш!
Сделка была заключена… Кто из нас, ввинчиваясь в автобус, куда и спицы не просунуть, кто из нас, вмазанных лицом в пахнущий псиной колючий драп спины переднего пассажира, не видел себя в дурацких мечтах владельцем лимузина? Это вопрос, как вы, конечно, понимаете, риторический, то есть лишний. Да и как на самом деле выглядит лимузин, не представляли. Но слово было роскошное — лимузин (сверкающий черным лаком обязательно) бесшумно мчался под пальмами, неся курящего сигару ковбоя в шляпе и с ямочкой на квадратном подбородке в обществе извилистой блондинки типа Мерилин Монро. Блондинка умела говорить «о, дарлинг!». Справа было море на закате.
И вот оно — начало шикарной американской жизни! Упругая прохлада сидений из бордовой кожи — немножко фальшивой, конечно. Но какого изумительного качества! Вы бы сами не заметили разницы, если бы я вам не сказала. И все дороги этой сказочной страны — серым бархатом под колеса, добрые чудеса и веселые сюрпризы за поворотом…
Веселые сюрпризы не замедлили себя ждать. На другой день после покупки я с ужасом убедилась, что кукла, Малибу моя Классик, работает в режиме самовара, то есть греется, пыхтит и испускает жидкость. Как транспортное средство она тоже была равна самовару. Механик на техосмотре, лишь узрев нашу «куклу», долго хохотал, хлопая себя по бедрам.
Розовая мечта начала делать неприличные жесты и строить мерзкие гримасы. Надули в Америке! Не может быть! «Может-может! — сухо сказала мне вредная Борина кузина. — Теперь тебе будет чем занять время!»
Пришлось, втихомолку поскулив, звонить уже произведшим глотательное движение и почти переварившим «кэш» дилерам, чтобы произнести одну из ключевых фраз американского языка, его «сезам, отворись». Эта фраза звучит в устах крупных государственных мужей и мелких телевизионных жуликов, бродячих продавцов средства от дряблости бедер и слабо владеющих английским нефтяных королей: «мани бэк» — мол, «деньги взад!». В ответ услышала несколько ключевых фраз русского языка — что их повторять, сами отлично знаете. Ну да-да, отчетливо, непечатно, громко и на ты.
Идиллия таяла, дали прояснялись, на горизонте показались очертания американской жизни. Я зажмурила глаза, а когда через минуту разжмурила, уже знала, зачем и почем на свете существуют адвокаты. Пропасть, разделяющая еще подванивающего дымом отечества новичка и горделивого «старого эмигранта», таяла на глазах. Измысленный психологами и, подобно Галатее, оживший под их влюбленными взорами «культурный шок» проходил, как на дворняжке царапина. И моя вторая фраза звучала намного уверенней первой: «ю вил спик виз май лоер», что в вольном, но адекватном переводе на русский означает: «Накося выкуси! Напущу адвоката! Попляшешь тогда».
В общем, отдали они деньги. Приехали вдвоем на черном «мерседесе» и отдали — такие невыразимо печальные, такие невозможно расстроенные. Это я, выходит, их так огорчила.
В первый раз в американский первый класс. Учи, Америка!
Каждое утро, открыв глаза, я видела в окне старое дерево и минуты три на него смотрела. С этого начинался день. Нет-нет, не настолько уж я мармеладно сентиментальна, чтобы с деревом здороваться, что я, сумасшедшая, что ли? Просто оно мне нравилось. По-моему, это был тополь. Американские деревья другие. Возьмите хоть дуб — и листья по-другому вырезаны, и общий абрис фигуры другой. Жасмин тоже — цветет, но не пахнет. Здесь я научилась узнавать платан и полюбила за серые морщинистые слоновьи ноги и щедрые ладони листьев. И сочувствую редким, сиротского вида белоствольным березам, влачащим незавидную жизнь в чуждом климате.
В общем, на этот дворовый вроде бы тополь я по утрам глядела. В его лохматом цыганском шатре безобразно склочничали вороны, беспечно посвистывала (должна бы при этом еще и поплевывать) какая-то мелкая птица. Ошалело носились беспардонные белки, заскакивая с разбойными намерениями на мой балкон. Частью своих подагрических веток тополь, как локтями на стол, облокачивался на крышу дома, что было с его стороны неосмотрительно, так как создавало угрозу крыше и, как выяснилось, дереву тоже. Это общее правило — опора в широком смысле — чревато нежелательным исходом. Невзирая на это, очень часто хочется. Так и тянет.
Осенью наш менеджмент подсуетился, приехали в специальной машине специальные американские мужики. Одного, с электрической пилой в руках, подняли в сетчатом металлическом стакане на уровень верхних веток, чуть повыше моего балкона. Прочие трое флегматично поглядывали вверх, время от времени давая ценные руководящие указания. Обреченные ветки, толщиной сами с деревце средних лет, панически цепляясь за оставшиеся в живых и обдирая с них листья, валились на землю. Надрывно выла пила. Скандальные вороны орали на мужиков с соседней крыши.
Нечаянно это получилось или так было задумано (в последнем сомневаюсь), но силуэт дерева после хирургического вмешательства стал являть собой элегантный иероглиф, лаконично вписанный в серо-голубой лист неба. Время от времени у меня возникало вялое желание сыскать какого-нибудь японца (почему-то я была уверена, что это именно японский иероглиф), чтобы он прочел и растолковал. Однако опасалась — вдруг это оказалась бы какая нибудь чушь. А в чужом и непонятном всегда подозревается некий высокий смысл. Во всяком случае, этот четкий узор два года радовал меня и служил предметом сдержанного хвастовства перед гостями, как, скажем, старинное резное бюро или диванчик стиля чиппендейл, которого у меня нет.
Через год дерево стало сохнуть — то ли от старости, то ли от невыносимого груза тайной значимости.
Его срубили, взяв с жильцов полагающуюся мзду. Других деревьев в нашем небольшом закрытом дворе нет. И небо опустело. В глаза стали назойливо лезть окна дома напротив. На стене этого дома — некий технологический черный квадрат. Привет, Малевич! Нас, детей асфальта, окружают прямые углы, заключают в свои безоговорочные рамки, учат жить. Разлинованная, как военный плац, система декартовых координат, рождающая подспудное желание вписать в нее беззаконно-нежную параболу.
Выхожу вечером на балкон — в освещенном окне напротив бестолково суетится мужской торс в цветастых трусах и со сковородкой. В соседнем, как в немом, но цветном фильме, бурно жестикулируют женщина и подросток. В другом адское синее зарево — телевизором, стало быть, наслаждаются, неуклонно повышают культурный уровень.
В свою очередь, я непрошенно демонстрирую им задумчиво курящую себя. Пытаясь соблюсти одну из заповедных американских ценностей — «прайваси», мы изо всех сил делаем вид, что не видим друг друга.
Одинокий ночной мотоциклист
— Посмотри, на кого ты похожа! Если ты думаешь, что черные солдатские бутсы и лиловые трусы поверх обгрызанных кальсон украшают девушку…
— Что калсом, мам?
— Не кальсом, а кальсон! Тьфу, то есть кальсоны. Родительный — кальсон.
— Кто родители калсон?
— Я, я! Я персонально и есть родитель кальсон!!! Ну что ты на меня уставилась! Не бойся, с ума не сошла, в порядке, без проблем. В полном о-кее!
Соврала — схожу я с ума. Это тощеногое с непробиваемым взглядом и тремя серьгами-дешевками в каждом ухе — моя Юлька? Люлька-шпулька, пушистик маленький-хорошенький? Как она боялась Бабу Ягу на картинке! Пищала, утыкалась, ища защиты, мокреньким щенячьим носишкой в мою шею, и я замирала. Запах кефирчика, младенческих тонких волосиков… Девуленька моя, веточка, котенок родной… Прочь, Баба Яга на картинке, не отдадим тебе нашу Люленьку-красуленьку! Понятные домашние страхи — корь, коклюш, расшибленная коленка. «Генка Петров — дурак, мама, какой-то, снежком прямо в щеку. Ой, знаешь, как больно!» Сейчас, сейчас мама поцелует, и все у нашей Люленьки пройдет! Помоги мне, детская носатая Баба Яга, где ты, Генка Петров со снежком…
